Вестник РАН 2003 г., Т. 73, № 9, с. 812 – 816

ДИСКУССИОННАЯ ТРИБУНА

Дискуссии о роли и месте религии в познании закономерностей окружающего нас мира идут много десятилетий. Высказываются различные, подчас диаметрально противоположные, взгляды. Часто дискуссии перерастают в споры о доказанности тех или иных фактов, имеющих прямое отношение к «чудесам» и иногда просто к лженауке. Считая эти вопросы представляющими интерес для широких кругов научного, да и не только научного сообщества, мы публикуем письмо в редакцию профессора В. И. Кузнецова и ответ на него академика В. Л. Гинзбурга.

Из исторического опыта науки

В. И. Кузнецов
д. хим. н., главный научный сотрудник
ИИЕТ им. С. И. Вавилова РАН

Судя по множеству публикаций, появившихся за последние пять-восемь лет в периодической печати, в том числе в «Вестнике РАН» [1 – 3], сегодня среди задач, стоящих перед Российской академией наук, особое значение приобретает «пропаганда подлинной науки и проблема борьбы с лженаукой». По оценке одного из членов Комиссии РАН по борьбе с лженаукой В. Л. Гинзбурга [1, с. 703 – 704], задача эта оказалась настолько важной и вместе с тем сложной и трудной, что для её решения Академия наук вынуждена была обратиться за помощью к Президенту Российской Федерации.

С некоторой долей неуверенности такое явно неординарное обращение можно было бы считать правомерным, если бы академия уже исчерпала все свои возможности в данном направлении. Но дело обстоит так, что среди академических учёных не только нет единого мнения по этой проблеме, но и, как об этом заявил В. Л. Гинзбург, высказываются даже суждения, в которых само существование названной комиссии считается позором для академии, попыткой перекрыть доступ в науку новых идей и оставить монополию одной определенной группы учёных в выборе направлений исследований.

Возникший спор имеет принципиальное значение как для выбора методов борьбы с лженаукой, так и для оценки отношения Академии наук к этой проблеме в целом. Вмешательство в спор какой-либо третьей силы посредством привлечения всё новых и новых примеров проявления в науке элементов ложного, как, например, в работе [3], оставляет противоборство сторон по-прежнему равновесным. Надёжным мерилом здесь может быть только опыт истории науки как некая объективная данность.

За исключением советского периода, история науки не знает каких-либо общих концепций или способов борьбы с лженаукой. Собственно, и само собирательное понятие «лженаука» в ней фигурирует не как нечто самостоятельное и эмансипированное от науки в целом, а только в сопоставлении истинного и ложного и, как правило, применительно лишь к отдельным гипотезам и теориям в их единстве с соответствующими истинными доктринами.

Выражая, по существу, общее мнение выдающихся учёных, Д. И. Менделеев отводил особую роль в развитии науки смелости выдвигаемых гипотез, «если они затем оказываются и неверными». В его сочинениях, посвящённых общим проблемам науки, звучит прямо-таки гимн гипотезам. «Наука, – писал он, – обычно развивается путём выдвижения двух крайних гипотез, борьба между которыми неизменно приводит её на новую ступень» [4, с. 185].

Как это ни парадоксально, но исторически обстоятельства сложились так, что самой первой теорией химии оказалась ложная теория – теория флогистона. И ещё более поразительно, что именно ей суждено было стать главной движущей силой реализации программы Р. Бойля по «превращению химии в науку» (выражение Ф. Энгельса). Эта в подлинном смысле слова лжетеория привела к созданию качественного химического анализа и открытию всех химических элементов, известных в XVII – XVIII столетиях вплоть до появления истинной кислородной теории А. Лавуазье. И этот блистательный пример, свидетельствующий об эффективности «ложного старта химии», – далеко не единственный в истории науки. Борьба между истинным и ложным заканчивается всегда победой истинного. Но и её накал, и цена её результата во многом определяются активностью вызова со стороны ложного, а также его скрытыми потенциями.

Именно о скрытых потенциях ложного свидетельствует почти вся история химии. Начиная с 1800 г. она превратилась в арену борьбы между истинной наукой – атомистикой Д. Дальтона, ставшей магистральным направлением развития химии, и «лженаукой» – концепцией К. Л. Бертолле о непостоянстве состава химических соединений, которая в результате экспериментальных проверок и длительной дискуссии в 1810 г. была признана ошибочной. Бертолле вынужден был признать своё поражение, став поневоле сторонником атомно-молекулярного учения. Отвергнутая концепция время от времени напоминала о себе открытием химических соединений, «не подчиняющихся основным законам химии», – бертоллидов, а к середине XX в., то есть через 150 лет после своего опровержения, завоевала себе место в качестве ведущей теории переходного периода от науки о веществах к науке о химических процессах. Сегодня же эта экслженаука определяет тенденции развития химии нового тысячелетия.

О причинах её успеха догадаться не так просто. В объективном единстве дискретности и непрерывности (континуальности) химической организации вещества концепция Бертолле всегда отстаивала идеи о привилегиях непрерывности, почти не заметные в пору господства идей об атомной дискретности. Но с переходом химии на новую концептуальную ступень – учение о химическом процессе (Н. Н. Семенов) – идеи о непрерывности стали не только заметными, но и определяющими. Любая химическая реакция протекает через переходное состояние, являющееся своеобразным химическим континуумом. Так что потенции ложного нередко бывают не только весьма значительными, но и глубоко детерминированными. Очевидно, эти обстоятельства необходимо учитывать при постановке задач борьбы с лженаукой.

История науки знает множество примеров и обратного порядка: резкой критической оценки истинных, испытанных практикой теорий и своеобразного перехода от них к «лженауке». Дело доходило даже до отказа от признания атомного строения материи (В. Оствальд и до известной степени Д. И. Менделеев). Происходило это тогда, когда привычка атомистов мыслить в целых числах препятствовала освоению объектов, характеризующихся преобладанием непрерывности физической организации вещества. Широко известен пример перехода от классических методов описания химических соединений посредством канонических структурных формул к резонансным моделям по Л. Полингу и от них – к теории молекулярных орбиталей.

Можно привести из истории науки превеликое множество фактических данных, характеризующих взаимоотношения и взаимопревращения истинного и ложного в их диалектическом единстве. В концентрированном виде они изложены в книгах «Роль дискуссий в развитии естествознания» (М., 1977) и «Роль дискуссий в развитии науки» (М., 1988), представляющих, по существу, всю историю науки. Книги эти свидетельствуют также о том, что иных путей борьбы с лженаукой, кроме научных дискуссий, не существовало и не существует. Согласно К. Попперу, история науки – это непрерывная естественная фальсификация (опровержимость посредством дискуссий) и элиминация ложного с одновременным генезисом и становлением истинного.

Существенно иную картину представляет история науки в нашей стране. Здесь мы встречаемся с первым и единственным в своём роде периодом господства идей об особом содержании и особом рабочем назначении понятия «лженаука». Понятие это означало не подлежащий обсуждению смертный приговор применительно к целым отраслям естествознания, априорно, главным образом, по идеологическим установкам, объявленным научно несостоятельными. Подробно говорить об этом нет нужды, так как карательные события того времени под прикрытием борьбы с «лженаукой» освещены в двух книгах «Репрессированная наука» [5, 6], изданных Институтом истории естествознания и техники им. С. И. Вавилова РАН.

Не столь резко, но всё же отчетливо выделяется в истории отечественной науки ещё один период увлечения борьбой с лженаукой – 1960 – 1970-е годы. Лидерами движения против лженауки выступали уже не партийные идеологи, а естествоиспытатели – ревнители бесспорной чистоты науки и ярые противники каких бы то ни было научных дискуссий, ибо научная истина, по их мнению, не может служить предметом спора. Возглавляли это движение известные физики А. И. Китайгородский и М. В. Волькенштейн. Они выступили с «теоретическим обоснованием» критериев лженауки, опубликовав «Трактат о лженауке» [7] и что-то вроде памфлета, высмеивающего «невежества в науке» [8]. Критериями лженауки эти учёные считали собственные «окончательные» суждения типа «этого не может быть, потому что это противоречит здравому смыслу». Именно на основании такого критерия и собственной эрудиции в области физики Волькенштейн резко и некорректно осуждал работы, в которых описывалось воздействие магнитных полей на химические реакции. Эти работы были названы результатом «элементарной физической безграмотности». Приговор позорно провалился после того, как А. Л. Бучаченко, Ю. И. Молин и Р. З. Сагдеев сообщили о своих выдающихся исследованиях в области спинохимии. Они открыли новое явление фундаментальной важности – магнитный изотопный эффект, разработали физико-химию явления, предложили новый принцип разделения изотопов и предсказали следствия этого эффекта для геологии, геохимии и космохимии, что было отмечено Ленинской премией.

Движение в защиту «истинной науки от лженауки» Китайгородского и Волькенштейна бесславно ушло в прошлое. Но извлечены ли из него уроки?

Понятие «лженаука» в нашей стране сегодня используется лишь с небольшими отличиями от определений, изложенных в «Трактате о лженауке». В нём та же рыхлость, те же априорные оценки существа ложного, то же пренебрежение диалектикой единства истинного и ложного. В него, как бы ненароком, включены элементы колдовства, магии, пророчества, проникающие, как сказано В. Л. Гинзбургом, «во все слои общества, все его институты, включая (почему-то, – В. К.) Российскую академию наук» [1, с. 703]. Трудно понять, какое же средство борьбы с лженаукой и с какой лженаукой избирается при этом в качестве основного. Судя по ходу обсуждения проблемы, скорее всего, предполагается административный путь осуждения вплоть до вмешательства властных структур, правда, с тем лишь условием, что члены Комиссии РАН по борьбе с лженаукой «не предлагают как-то преследовать лжеучёных, пока они не приносят явного вреда» [1, с. 703].

Существенное уточнение в стратегию борьбы с лженаукой призвана внести работа К. П. Иванова, опубликованная в «Вестнике РАН» [3]. Уже в её названии – «Агрессивная лженаука» – подчеркивается грозящая опасность предмета обсуждения. В работе содержится попытка классификации многочисленных проявлений лженауки, обсуждаются её причины и делаются выводы о резком возрастании её объема. Но конкретные меры борьбы с лженаукой, содержащиеся в данной работе, вытекают не из этого скрупулезного анализа, а из общего заключения, которое в основе своей не совпадает с концепцией Комиссии РАН по борьбе с лженаукой: «Ложные идеи и концепции не являются результатом случайных и преходящих ошибок исследователя, а представляют собой закономерный и неизбежный продукт бурного развития современной науки… Ошибки исследователя – обычное следствие научной работы» [3, с. 36]. Значит, «агрессивная лженаука» и неизбежна, и не так уж страшна.

Ну что же, уроки истории науки – налицо. А какие выводы из них сделает Комиссия РАН по борьбе с лженаукой, – это уже её дело. Не догадывается ли она, что в своём преследовании лжеучёных может не заметить границу между теми, кто «пока не приносит явного вреда», и теми, кто допускает неявный вред? Например, академика Н. П. Бехтереву недавно спросили: «Озарение – это связь с космосом или процессы, происходящие в мозге?» И она ответила: «Сейчас неподходящее время, чтобы учёные могли высказывать очень смелые мысли. Потому что в Академии наук есть комиссия по лженауке. И наш институт – как бы их клиент. Они к нам очень внимательно присматриваются» [9, с. 12]. Так уж не лучше ли воздержаться от гипотез?

* * *

Наряду и в тесной связи с проблемой лженауки нельзя не затронуть ещё одну проблему, имеющую, однако, и большое самостоятельное значение. Речь идёт об отношениях между наукой и религией. В нашей стране, где ещё сохранились элементы воинствующего «научного» атеизма, этот вопрос решать очень непросто, что создаёт ещё одну особенность отношений к лженауке у нас в России. Проникновение в науку даже и незначительных сакральных включений сразу же может быть оценено как переход её в разряд лженауки. И здесь волей-неволей приходится сказать о работах В. Л. Гинзбурга, обозначивших чёткие критерии противопоставления науки и религии и, следовательно, оценки науки в смысле её «чистоты».

«Вера в Бога несовместима с научным мышлением» – таково научное кредо В. Л. Гинзбурга. Так он озаглавил свою установочную статью по проблеме отношений между наукой и религией в еженедельнике «Поиск» [10]. Трудно представить себе, чтобы Виталий Лазаревич не понимал несовместимости его кредо с реалиями истории науки. Что же, он признавал Ньютона атеистом или находящимся не в ладах с научным мышлением? Скорее всего, он осознавал, что дело не в сотнях и тысячах примеров успешной научной деятельности выдающихся верующих учёных, а в чем-то ином. На этот вопрос он пытался ответить не только в данной статье, но и в статье «Разум и вера», опубликованной в «Вестнике РАН» [11], допустив, правда, при этом ряд существенных ошибок, на которые указал, в частности, член-корреспондент РАН А. А. Сидоров: «Вера – это тоже разум… Нет оснований считать Эйнштейна, равно как и Спинозу, атеистами…» [12, с. 173] и т. д.

Но главная неприятность состоит в том, что, пытаясь обосновать антагонизм науки и религии, В. Л. Гинзбург не заметил или проигнорировал работы по той же проблеме других учёных, своих зарубежных коллег, в том числе А. Эйнштейна, П. Дирака, Е. Вигнера. А работы эти со всей очевидностью свидетельствуют о своеобразной ментальной революции, происходящей в науке. Подробно на основании оригинальных трудов выдающихся учёных генезис религиозных мотивов в самой сердцевине науки – теоретической физике – осветил в историко-научном исследовании В. П. Визгин [13].

Историкам физики широко известны выводы В. Гейзенберга о том, что «ещё в пифагорейской школе была установлена взаимосвязь между религией и математикой, которая с того далекого времени оказывала сильнейшее влияние на человеческое мышление, и что пифагорейцы впервые осознали творческую силу математики» (цит. по [13, с. 343]). Каждый из корифеев науки нового времени – Кеплер, Галилей, Декарт, Лейбниц, Ньютон – подчеркивали, причём в самых возвышенных выражениях, идею о божественной математичности мира. С начала XIX в. возникает новая волна пифагорейско-платоновской традиции. Особенно это касается разработки математически изощренных релятивистских и квантовых теорий. К проблеме о вмешательстве в мироздание разумных сил обращаются и физики – А. Зоммерфельд, В. Гейзенберг, М. Борн, П. Дирак. Е. Вигнер, А. Эйнштейн, и математики – Д. Гильберт. Г. Минковский, Ф. Клейн, а затем Н. Бурбаки. Во многих работах этих учёных напоминается платоновское выражение о том, что Бог является выдающимся геометром, а природа – лучшим математиком, чем мы.

В статье «Эволюция физической картины природы» П. Дирак как бы резюмирует высказанные по этому вопросу суждения: «Природе присуща та фундаментальная особенность, что самые основные физические законы описываются математической теорией, аппарат которой обладает необыкновенной силой и красотой… Почему природа устроена именно так? На это можно ответить только одно: согласно нашим современным знаниям, природа устроена именно так, а не иначе. Мы должны просто принять это как данное. Ситуацию, вероятно, можно было бы описать, сказав, что Бог является математиком очень высокого ранга и что он при построении Вселенной использовал математику высшего уровня» (цит. по [13, с. 345]). Интересно отметить, что в русском переводе этой статьи Дирака [14] фраза о математической эрудиции Бога выброшена.

Особенно чётко и твёрдо проводимое в жизнь определение для широко распространенных фактов глубокой уверенности физиков в рациональном устройстве мира принадлежит А. Эйнштейну. Он назвал это «космической религией», или «космическим религиозным чувством», подчеркнув то обстоятельство, что «не может найти выражения лучше, чем религия, для обозначения веры в рациональную природу реальности» [15, с. 564, 565].

В религии Эйнштейн видит компас научного поиска, а «там, где отсутствует это чувство, наука вырождается в бесплодную эмпирию». Религия для Эйнштейна – не просто вера в рациональное устройство мира, но движущая сила исследований, воздвигающих фундамент развития науки. Характеризуя выдающиеся успехи М. Планка в связи с его 60-летием, Эйнштейн отмечает особую роль религиозного настроя исследователя в выборе направления работ и их фундаментальном характере. «Теоретическая система, – пишет Эйнштейн, – практически однозначно определяется миром наблюдений, хотя никакой логический путь не ведёт от наблюдений к основным принципам теории. В этом суть того, что Лейбниц удачно назвал «предустановленной гармонией»… Горячее желание увидеть эту предустановленную гармонию является источником настойчивости и неистощимого терпения, с которым Планк отдаётся общим проблемам науки, не позволяя себе отклоняться ради более благодарных и легче достижимых целей» [15, с. 39 – 41].

«Я утверждаю, – писал Эйнштейн в статье "Религия и наука" в 1930 г., – что космическое религиозное чувство является сильнейшим и благороднейшим из пружин научного исследования… Какой глубокой уверенностью в рациональном устройстве мира и какой жаждой познания даже мельчайших отблесков рациональности, проявляющейся в этом мире, должны были обладать Кеплер и Ньютон… Люди такого склада черпают силу в космическом религиозном чувстве. Один из наших современников сказал, и не без основания, что в наш материалистический век серьёзными учёными могут быть только глубоко религиозные люди» [15, с. 126 – 129].

Особый интерес представляет концепция Е. Вигнера «о непостижимой эффективности математики в естественных науках» – своего рода обобщение выводов Лейбница, Гильберта и Минковского о предустановленной роли математики в изучении физической реальности, а также идей Зоммерфельда, Гейзенберга и Дирака о рациональном устройстве мироздания. На основе этого обобщения Вигнер сформулировал одну из закономерностей развития физики, назвав её «эмпирическим законом эпистемологии», концентрирующим в себе эмоциональные предпосылки, «без которых нельзя было бы успешно исследовать законы природы… Об этом свидетельствует весь опыт истории физики» [16, с. 193].

По обсуждаемой проблеме можно было бы привести подобные материалы и из истории других естественных наук. Однако и того, что приведено выше, видимо, достаточно, чтобы трезво оценить работы В. Л. Гинзбурга по той же проблеме. И дело заключается не столько в том, чтобы читатель, ознакомившись с данным текстом, безоговорочно или с оговорками присоединился к выводам зарубежных физиков, сколько, пожалуй, в том, чтобы он знал: эти выводы существуют и окончательно выбивают почву из-под заявления о несовместимости веры в Бога с научным мышлением.

Результаты развития науки в нашей стране обычно считались во многом самобытными, особенно когда дело касалось приоритетов, однако нельзя же самобытность гипертрофировать до такой степени, чтобы она напоминала и о господстве того самого «научного» атеизма, и о той самой борьбе с «лженаукой», которые были характерны для не очень далёкого, но, к счастью, уже прошлого.

Опыт истории науки должен быть для нас действенным уроком. Его можно по-разному интерпретировать, но уже нельзя отвергнуть. Особенно ценным он является в той части, которая связана с практическим указанием Эйнштейна о роли религии как одного из эффективных факторов развития теоретической физики.

* См. авт. указ. сайта: Эйнштейн А. (Прим. вед. сайт).