Из Тетради № 1. Днепропетровские события. Запись 28.8.41

…Мы продолжали идти дальше. На юго-западной окраине Ломовки были встречены пулемётным огнём. Ответили огнём автоматов, и это дало возможность продвинуться к первым постройкам рабочего поселка завода 165. Здесь дело приняло следующий оборот.

Мы с Командующим [командующим армии Тюленевым] остановились за домиком. Я наблюдал в бинокль, как улицей рабочего посёлка продвигается наш дозор в составе пяти красноармейцев. Вдруг раздалась пулемётная очередь, и дозор наш залёг. Прошло некоторое время, и он продолжал лежать, хотя были слышны только отдельные ружейные выстрелы. Я начал' возмущаться: какого чёрта они не продвигаются. Но и возмущение мое на них не подействовало – они продолжали лежать. Тогда я не выдержал:

– Оставайся с Командующим, – крикнул я сержанту Мельникову, единственному человеку, оставшемуся из личной охраны Командующего, и сам перебежками начал подвигаться вперёд к залёгшим разведчикам. Метров за 15 до них уже нельзя было идти, а пришлось двигаться только ползком из‑за очень сильного пулемётного огня. Я подполз к ним и спрашиваю:

– Откуда стреляют?

– Вот из этого огорода, – докладывает разведчик, – и из‑за этого домика.

Приказав двоим красноармейцам выдвинуться в направлении огорода, откуда слышались автоматные очереди, и забросать гранатами автоматчиков, я с двумя бойцами (одного выдвинул к соседнему домику слева) начал ползти вперёд. Конечно, это было более чем безрассудно, так как любой из немцев, забравшийся на чердак или спрятавшийся в хате, мог нас всех перестрелять, как куропаток, но разве думаешь о своей безопасности?

Руководит тобой только одно чувство – нужно продвинуться вперёд, взять на мушку или прикрыть гранаткой всё, что мешает продвигаться, а потом у меня появилась непреклонная уверенность в том, что я останусь цел и что ни один чёрт даже не поцарапает меня, но об этом постараюсь написать несколько ниже, а сейчас только о фактах.

Прополз к соседней хате и увидел вправо и чуть впереди меня одного из бойцов, которого выслал к огороду. Он выглядывал из-за хаты и делал какие‑то непонятные знаки. Я подполз ближе и понял, что ему мешает продвигаться вперёд супостат, засевший за противоположной стороной моей хаты. Тогда я, осторожно выглянув из‑за левого угла моей хаты и увидев, что эта сторона ещё свободна, немного прополз дальше и оказался у следующего угла. Выглядывая из-за угла, я заметил, что одиночные винтовочные выстрелы раздаются из маленького сарайчика, находящегося метрах в 20 от меня. Тогда, прицелившись из своей «роднушки», я выстрелил два раза. Стрельба из сарайчика прекратилась. Выждав несколько минут, я рискнул ползти в направлении сарайчика и дал знак разведчику, которому этот сарайчик мешал продвигаться. Мы подползли к сарайчику и увидели «пришитого» немца. Он лежал, как‑то неудобно подобрав под себя руки. Пуля попала в затылок.

После сарайчика продолжал ползти вперёд. Снова справа из кукурузы на огороде раздалась автоматная очередь, и пули хлёстко прожужжали над головой, заставили меня вдавиться в землю. Когда первое впечатление от этой очереди прошло, я снова продвинулся шагов на 7‑10 в направлении стрельбы автомата. Чертовски интересно (именно интересно, а не как-либо ещё) было знать, откуда ведёт огонь автомат. Звук выстрелов давал только направление, но самих автоматчиков не было видно.

Обстановка, в которой я находился, была такая: слева от меня, метрах в 20, проходила улица. Сзади и впереди были дома с закрытыми ставнями, а вправо между двумя домами было 2 сарайчика, один ближе к заднему, другой ближе к переднему домику. Метрах в 100‑150 вправо начинался берег и островок на Днепре. Этот островок, как вскоре мы убедились, кишел немцами, и особенно сильно они вели оттуда, пользуясь хорошим наблюдением, миномётный огонь.

Путь к домику, находящемуся впереди, преградил мне автоматчик, который простреливал единственный открытый проход между сарайчиком и впереди стоящим домиком. Чепуха расстояние – всего 3‑5 метров, но стоило только чуть показать голову, как на тебя лилась пулемётная очередь, и я лежал и не мог продвинуться посреди открытого двора. А к тому же и разведчики, которые были со мной, куда‑то исчезли.

	24.08.41. Деревня Ломовка. На КП. Генерал армии Тюленев и начальник спецгруппы Брежнев наблюдают за воздушным боем. Фото В. И. Чекалова

Близко, почти совсем рядом, разорвалась одна мина, и вслед за ней начали рваться ещё, но уже несколько дальше. Немец, очевидно, стрелял по улице.

Интересное чувство испытываешь в такой обстановке: совершенно свободно, пренебрегая опасностью, ползёшь вперёд, если видишь или знаешь, что за тобой или рядом с тобой, словом, даже где‑то поблизости, есть хотя бы один человек. Но стоит только убедиться, что ты один, – и дальше «почему‑то не ползётся». Ничего похожего на страх не испытываешь, но как‑то невольно думается: «А где же остальные? Почему они не ползут за мной?» И видишь всю бесцельность твоего одиночного продвижения.

Я осмотрелся вокруг… Справа сзади из-за угла избы показалась голова красноармейца в каске. Я ему крикнул вполголоса: «Давай, ползи ко мне».

Он секунду посмотрел на меня и снова безмолвно спрятался за избу. Так же получилось и со вторым разведчиком, который немного правее первого выглядывал из‑за маленького какого‑то сарайчика, очевидно свинарника. Я понял, что так заставить их продвигаться вперёд – невозможно. Хотел отползти назад, но всё тот же автоматчик не дал мне сделать и это. Почему он не бил меня – я не знаю. Он, очевидно, меня хорошо видел, стоило мне только пошевелиться, он строчил в меня очередью. Не знаю, долго ли лежал бы я в таком положении, не имея возможности даже отстреливаться, так как я не видел его, если бы вдруг не увидел влево от меня ползущего лейтенанта – командира разведчиков.

Я обругал его и его бойцов и сказал, что если они сами не продвигаются за мной, то пусть он ползёт за мной и тянет за собой их. И действительно, дело пошло лучше. Стоило только выглянуть какому-нибудь из них, он называл его по фамилии, и тот полз к нам.

Но автоматчик не давал проползти через открытое узкое пространство, и я тогда решил своеобразно «прикрыться». Решил под «прикрытием» разрыва своей гранаты преодолеть это узкое пространство. Своеобразие этого прикрытия состояло в том, что была большая вероятность пригвоздить себя самого осколками своей гранаты, настолько близко было расстояние. Но иного выхода не было, и пришлось идти на это. Стараясь не выдать своего движения автоматчику, я медленно повернулся к нему спиной, достал из сумки, висевшей на левой стороне, гранату и резким движением бросил гранату, а сам вдавил себя в землю. Раздался взрыв, и я, уже приготовив себя к нему, прополз быстро 5‑6 метров по земле. Узкий проход был преодолен, и я очутился под прикрытием сарайчика. Тут уже можно было двигаться смелее. Я подполз к самому сарайчику и залез в него. Это был совсем маленький сараюшко, назначение которого трудно даже было определить. Площадь его была не больше 1×2 м, но он был достаточно высок и позволял мне стать во весь рост, что я и сделал, оценив всю прелесть и преимущество стоячего положения перед лежачим. С удовольствием встал и с ещё большим удовольствием потянулся. Дверь у сарайчика, выходящая в сторону двора, отсутствовала, её или сорвали люди, или снарядом вышибло, было на это похоже. А в стене, обращённой в сторону огорода, находилось маленькое окошечко, забитое досками, между которыми были щели. Наблюдать через них было замечательно. Я прильнул к щели, жадно всматриваясь в огород, откуда, без сомнения, вёл огонь мешавший мне продвинуться автоматчик. Как я внимательно ни смотрел, но ничего обнаружить не смог. Я осмотрел всё, осмотрел деревья и кусты, осмотрел кукурузу, но ничего не заметил. Я продолжал наблюдать, и только когда он снова дал очередь, я увидел сначала одного и вскоре рядом с ним другого прекрасно замаскированного пулемётчиков. Они были метрах в 15 от моего сарайчика, и теперь я их видел ясно.

	Приказ о наступлении, написанный рукой В. Чекалова

– A, Donner Wetter! – со злорадством и еле сдерживаемым восторгом прошептал я и приготовил швырнуть гранату. Проверил капсюля, выскочил из сараюшка и две гранаты одна за другой полетели в них. Я тотчас же снова лёг и отполз в сарайчик. Взрывы гранат последовали один за другим. Осторожно приподнявшись и посмотрев через щели окошка на то место, где находились автоматчики, я убедился в том, что не промахнулся. В кукурузе с разорванным животом прекрасно был виден один пулемётчик. Второго отыскать никак не мог. Позже, уже возвращаясь назад, я увидел и второго. Он лежал на своем месте и не был мне виден из сарайчика из‑за кукурузных листьев. И он весь изрешечен гранатными осколками.

Очевидно, разрывами своих гранат я демаскировал и навлёк на себя огонь немецкого миномёта. Не успело у меня отзвенеть в ушах от близких разрывов своих гранат, как четыре мины, одна за другой, с резким, переворачивающим всё внутри тебя звуком, хрякнулись во дворе. Я остался цел, но сразу же подумал о лейтенанте разведчиков, который был около домика. Не зная, будут ли ещё сыпаться мины, я осторожно выглянул из сарайчика и закричал:

– Го-ro, браточек!.. Как жив?

– Жив, а ты? – услышал я голос лейтенанта.

Мы выползли, улыбаясь, друг другу навстречу и встали около домика и начали отряхивать с себя миномётную пыль. Дворик весь изборожден и стены сплошь были утыканы минными осколками. От этих осколков, так их много, хаты казались местами серые, а мы были припорошены какой‑то серой пылью.

Отряхнув пыль, мы снова легли на землю и проползли ещё два двора. Я снова оглянулся назад и убедился, что красноармейцы опять отстали от нас. Тогда я услал лейтенанта подтянуть их к нам вперёд, а сам залёг за кучу навоза и под её прикрытием стал ждать красноармейцев и лейтенанта.

Кругом всё тихо. Ни миномёты, ни автоматы не только не давали себя чувствовать, но даже вдали не было слышно их говора. Так я пролежал 10‑15 минут, наблюдая из‑за кучи очень ограниченное пространство моего, так сказать, поля боя, ограниченное территорией соседнего двора. Иронически подумал о себе: «Тоже вояка, а его "поле боя" – всего какой-то дворик», но каждый уголок этого дворика надо было прощупать, каждое окошко соседних хат просмотреть, чтобы обеспечить себя от возможности получить выстрел в спину. А таких возможностей было больше чем достаточно.

Наконец мне надоело лежать в этом не совсем благоухающем месте, и я начал ползать по двору, собирать оружие и патроны. Уволок в свое укрытие две винтовки и сотню патронов. Но это всё – для моего «тыла». Но особенно рад был гранатам. Я их набрал 8 штук. К сожалению, на две из них не нашел капсюлей, но всё же захватил с собой. Собрав, что можно собрать, я снова возвратился к своей навозной куче и с гордостью увидел, что моими стараниями она превращена в «грозный арсенал». Чего-чего, а гранат хватило бы отбиться от взвода людоедов-фашистов.

После сбора прождал ещё 5 и ещё 5 минут. Все сроки ожидания посланного мной лейтенанта прошли, а он всё ещё не возвращался. Я решил отойти назад за хату, чтобы поторопить его с продвижением вперёд, так как ждать уже надоело, а собирать было нечего.

Полевая записка. Фрагмент бланка

Очевидно, потому, что я минут 30 был на одном месте, пообвык уже и, как говорится, обжил свою навозную кучу, я стал чувствовать и вести себя более спокойно и менее осторожно. Я стал на четвереньки и попытался отползти за угол хаты, находящийся метрах в 10 сзади меня. Только я прополз 2‑3 шага, как откуда‑то слева раздался выстрел и пуля прожужжала перед моим лицом. Я рванулся вперёд к спасительному углу хаты и, когда был уже за углом, услышал ещё один выстрел.

К моему удивлению, за хатой, где, я предполагал, находятся все мои разведчики, никого не оказалось. Осмотрелся – никого нет. Я окликнул вполголоса, но мне никто не ответил. Это меня очень удивило, и я не мог дать объяснения, куда могли деваться разведчики. Уползли куда‑то все до одного. Это «чувство одиночества» особое и, надо признаться, не из приятных.

Впереди они не могли быть – значит, где-либо сзади… Может быть, за соседнюю хату отошли?.. И я решил отойти ещё на одну хату назад. Но это оказалось не так просто. Вот тут‑то немец мне «дал перцу» ещё раз.

Снова, как только я появился из-за угла, раздался выстрел, а за ним и короткая очередь. Стреляли, чёрт возьми, где‑то совсем рядом, совсем близко, но никак нельзя было разобрать, откуда. Как я ни всматривался, как ни прислушивался, но точно определить место стрелявшего или стрелявших мне не удалось.

Тогда я снова прибегнул к испытанному методу отхода под прикрытием разрыва гранаты. Я выждал момент, когда немец открыл огонь, и в сторону, откуда слышны были выстрелы, бросил гранату. Под прикрытием её разрыва, снова с риском быть раненным осколками своей же гранаты, я прополз к соседней избе.

Предположения мои частично оправдались. За избой я нашел одного нашего разведчика.

– Где наши? – спрашиваю его.

– А они отошли. Пришел один боец и передал приказание генерала армии Тюленева: «Отходить». Вот они и отошли. Я отходил последним, когда услышал выстрелы и увидел вас, да не знал, как вам помочь.

– Как помочь, как помочь!!! – говорю я.

– Откуда стрелял немец? – спрашиваю.

– А вот откуда, – показывает он рукой.

– А ты его видел? – спрашиваю его.

– Нет, только слышно, что бьёт вот оттуда, – показывает он на сарайчик в кукурузе.

– Какого же чёрта мне не сказали, что отошли? – спрашиваю я.

– Мне самому не сказали. Я был вон там за деревом и видел, как они отходили, и слышал слова разведчика.

– Ну, пошли вместе, – говорю ему, и мы поползли назад.

И снова нам пришлось «работать друг на друга»: он отходил – я прикрывал его отход гранатами, и наоборот. Так мы «вышли из боя».

Командующий стоял за крайней хатой деревни Ломовка и наблюдал наш отход.

Вскоре мы заметили слева от нас группу разведчиков, направлявшуюся на рабочий посёлок. От них мы узнали, что штаб их полка находится невдалеке отсюда, куда мы и направлялись, сдав им свой участок разведки.

В штабе полка творился кавардак. Сам командир полка из запаса, человек мало военный и ещё менее решительный. У него всё текло между пальцами. Хоть сколько-нибудь уточнить обстановку у него не удалось. Командующий снова принял решение идти лично в разведку.

Листок блокнота В. И. Чекалова. Фрагмент

Итак, мы пошли снова. Когда зашли в деревню – попали, что называется, в самое пекло. Миномётный огонь был настолько силен, что положительно всё живое попряталось во всевозможные щели. За малейшим бугорком, в малейшей канавке люди искали себе убежища и защиты. И здесь мне снова пришлось убедиться в большой личной храбрости Командующего. Он шел во весь рост, почти не обращая внимания на рвавшиеся вокруг нас мины. Я и сержант Мельников сопровождали его. Мы подымали залёгших бойцов и командиров и посылали их вперёд.

Вперёд и только вперёд – вот что руководило нами, о чём можно было думать.

Так мы прошли почти всю деревню, как вдруг из переулка справа, почти в упор были обстреляны длинной пулемётной очередью. Мы спрятались за дом. Я залез на чердак и из слухового окна стал наблюдать за той стороной, откуда на нас вели огонь, но сначала ничего не заметил. И только когда пулемёт дал вторую очередь, я обнаружил его. Впереди, метрах в 200, был большой двухэтажный дом. Из углового окна второго этажа с балконом были видны вспышки. Я спустился вниз и доложил Командующему о местонахождении пулемёта. Не успел как следует доложить, как услышал шум мотора. Сначала очень глухой, но чем дальше, тем всё более отчетливый. Откуда‑то сзади приближался танк.

Захватив все имеющиеся у меня гранаты, я пополз на улицу, где мог идти танк, чтобы установить его принадлежность, и вскоре увидел наш «KB». Я вышел из своего укрытия и остановил его. Вызвал командира танка и вместе с ним отправился к Командующему. Поговорив с командиром танка, Командующий поставил ему задачу разбить пулемётное гнездо в доме. Командир ушёл, и через пару минут танк, лавируя между тесно расположенными хатами, пророкотав своим мотором, прошёл мимо нас и остановился метрах в 100 впереди нас.

Мы стали наблюдать за его действиями. Танк заглушил мотор, развернул башню и выстрелил. Сначала один, потом с малыми интервалами ещё два снаряда. Снаряды легли в одну точку – в крышу этого дома под самым балконом. Командир танка, очевидно, не поняв как следует задачи, бил по чердаку дома. После третьего выстрела открылся люк башни, и довольная своей работой улыбающаяся физиономия командира танка показалась из башни.

– Балкон!! Балкон!!! – закричал ему я, и он, кивнув головой, скрылся в башне.

Раздался выстрел… Какой это был выстрел! Снарядом был разворочен не только балкон, но и солидная часть угла дома. Разрыв образовал эффектное облако дыма. Мы невольно залюбовались этим зрелищем, вышли из-за укрытия, и…

В этом-то и была наша ошибка!!!

Что произошло в следующее мгновение, я даже сразу не понял. Я осознал (именно как-то осознал, а не ощутил, не услышал), что рядом что‑то разорвалось. Наверное, потому, что разрыв этот был совсем рядом со мной и большой силы, я был, может быть только на мгновение как‑то потрясён. Но в следующее мгновение я увидел как Командующий, как будто бы подкошенный (именно – подкошенный), упал, сделал три судорожных движения и застыл неподвижно.

Я бросился к нему, думая, что он убит. Но он лежал, ужасно побледнев и смотрел как‑то особенно пристально на меня. Я отбросил плащ-палатку, которая закрыла его при падении, и быстро, как‑то судорожно ощупал его. Мне казалось, что он изрешечен осколками, но у него была только одна рана – в ногу.

	Письмо девушки на фронт

Казалось, что вот сейчас закрыть глаза, а затем открыть их снова, и ты увидишь Командующего здоровым, а всё случившееся исчезнет, как что‑то надуманное и несущественное. Не хотелось верить в это ранение ещё и потому, что мы с Мельниковым стояли совсем рядом, справа и оба оказались целы и невредимы. Почему же ранен именно он?

Но рассуждать и недоумевать было некогда. За первой миной, выпущенной, очевидно, по танку, могла последовать (и последовала) вторая, третья и т. д. Нужно было действовать.

Я с Мельниковым подхватили Командующего и утащили в укрытие за угол. Ножом распорол голенище сапога и из раны, расположенной чуть выше пяточного сустава, извлёк солидный минный осколок. Нужно было перевязать ногу, чтобы меньше было потеряно крови. Но перевязать было нечем. Тогда я сорвал с себя плечевой ремень своего снаряжения и перетянул ногу ниже колена. Только я хотел положить на рану индивидуальный пакет, как прибежала санитарка, откуда‑то раздобытая Мельниковым. И пока санитарка перевязывала рану, я начал искать что-либо подобное носилкам, чтобы унести его из‑под действительного огня. Кинулся в хату, но она была заперта. Тогда прикладом своей самозарядки я выбил окно и с трудом, из‑за мешавшего мне снаряжения, которым был обвешан, влез в хату. Открыл дверной засов, распахнул дверь и стал вытаскивать на улицу железную складную кровать. Подогнул ножки этой кровати и повернув её вверх подогнутыми ножками, бросил на неё хозяйскую перину и все попавшиеся мне под руку подушки.

Притащил всё это к тому месту, где лежал Командующий, уложил его на кровать, взял Мельникова и ещё двоих стоявших поблизости красноармейцев или командиров (сгоряча даже не рассмотрел и не запомнил) и понесли его по направлению к улице. Пулемётный и миномётный огонь не прекращался и, казалось, вёлся ещё с большей интенсивностью, но мы, не обращая внимания на это, продолжали нести Командующего вперёд. Может быть, потому, что мы были обвешаны винтовками (у каждого из нас их было по нескольку штук), гранатами, патронными сумками, туго набитыми патронами, и т. д., может быть, потому, что торопились как можно скорее уйти из‑под огня, но ноша нам казалась необычайно тяжелой. И мы 3‑4 раза делали остановки в пути. Мельникова во время одной из таких остановок я заменил первым подвернувшимся мне красноармейцем, а его выслал вперёд за легковой машиной, которую, помню, видел где‑то в деревне. Положив Командующего за хату в укрытие, мы стали ждать прихода Мельникова, который вскоре возвратился, но, увы, без машины. Машина, сказал он, была испорчена. Прибежавший к этому времени командир танка предложил вначале танком буксировать эту неисправную машину, а затем предложил положить Командующего в танк и так отвезти на КП дивизии. Я уже согласился на этот второй вариант, и уже танк, ломая заборы и деревья, напрямую стал подходить к нам, как я увидел едущую по улице повозку. Забрав её, мы уложили Командующего, я взял в руки вожжи и, насколько позволяла дорога, погнал её на КП.

Минут через 20 мы уже были на КП. Здесь снова перевязали ему рану (перевязывали на этот раз врачи), положили подушки в машину и поехали в Новомосковск.

К вечеру добрались к себе на квартиру. Когда мы заехали во двор своей квартиры, то, к большому своему изумлению, увидели там Семёна Михайловича Будённого и члена Военного совета – Хрущёва. С ними, в числе других их сопровождавших, был и начальник артиллерии Направления генерал-майор Шереметов (бывший мой нач. училища). Увидев, что я привез Командующего, он вначале расспросил подробно у меня, а затем, о чем‑то поговорив с маршалом, снова подошёл ко мне и сказал, что Будённый приказал мне подойти к нему.

Он стоял посреди двора с Н. С. Хрущёвым. Я подошёл и поздоровался с ним.

– Вот член Военного совета, – мягко сказал он, подавая мне руку.

– Прошу извинить, товарищ член Военного совета, – сказал я, обращаясь к Хрущёву, – немного стушевался присутствием маршала.

– Ничего, ничего, – ответил Будённый и продолжал: – Ну, как там у вас получилось?

Я рассказал всё, стараясь не вдаваться в излишние подробности, и закончил тем, что сказал: «Хочу пожаловаться Вам, товарищ маршал, на генерала армии: всё время бесцельно подставляет свою голову под пули. Вот и сейчас – зачем ему понадобилось идти в разведку?!!»

– Ну, правильно делает, – ответил Будённый. – Раз солдат не идет – значит, генералу надо идти воевать. И продолжал дальше: – Ну, как вы думаете, выбьют сегодня немца с этого берега?

– Как будут бить, – ответил я. Если так, как сейчас там бьют, то не выбьют, хотя немца там мало. Пехота плохо дерётся. Много запасников – вот и получается плохо. Хорошо дерутся курсанты, конники и танкисты.

– Ну хорошо, всё, – сказал Будённый, дав понять, что на этом разговор закончен.

Я пошёл, хотел прилечь отдохнуть после всех дневных событий, но это мне не удалось. Маршал через 30 минут уехал.

Рана Командующего начала немного кровоточить, несколько повысилась температура, пришлось вызывать врачей, впрыскивать противостолбнячную сыворотку, на которую он раньше не соглашался. Словом, вся эта канитель заняла время до полуночи. А тут ещё приехавшие наши артиллеристы с Устиновым во главе (как это он отважился выбраться из дому?) начали расспрашивать и ахать вокруг меня с добрый час времени.

Покончив со всеми рассказами и беготней, я, наконец, пошел к себе в комнатушку. Застал там Рыжова, Данса и Брежнева, которые усиленно навалились на ужин.

Я чувствовал такую огромную усталость, что даже прекрасный ужин не привлёк мое внимание. Выпил только один за другим два больших бокала какого‑то крепкого хорошего вина, принесенного нам к ужину в большом стеклянном кувшине, и с этим завалился спать.

На следующий день утром, точнее с рассветом, мы поудобней посадили нашего Командующего на автомобиль, довезли до аэродрома, уложили в самолёт, и он улетел, а мы пустились в путь на машинах. В Покровск приехали только к вечеру.

Я поспешил поскорее увидеться с мамой и Колюськой, так неожиданно для меня и для них оставленных, и, убедившись, что они живы и здоровы, что в моё отсутствие о них заботились главным образом Василий Иванович и Гисич, за что я им был безмерно благодарен, сам завалился спать.

Когда проснулся, то ни Командующего, ни Романова уже в Покровском не было. Все они со своими адъютантами уехали в Москву.

И какое-то неприятное чувство охватило меня. Я испытывал какое‑то одиночество, как будто бы приехал в новую часть, где ни я, ни меня никто не знает.

Из Тетради № 4. Запись 12.7.42, станица Вёшенская

Целую ночь через мост шёл поток автомашин, но и этого было недостаточно, чтобы сколько-нибудь заметно уменьшить их число на том берегу. Их там скопилось больше 4 тысяч.

Машины шли беспорядочно и этим мешали друг другу. В 6‑8 рядов они стояли на открытом берегу у самого моста. Желая переправить как можно больше машин, бывшее на переправе начальство решило продолжать переправу и днём, и в этом заключалась всеобщая трагедия. Примерно около 10 часов утра, на переправу, ничем не прикрытую ни с земли, ни с воздуха, направились первые немецкие бомбардировщики. Я впервые наблюдал, как пикирует двухфюзеляжный «Фокке-Вульф». Казалось, он пикирует на меня. Я в это время был на берегу одной из улиц станицы и почти не ошибся в своих расчетах. Его бомбы упали через один дом от меня. Если не от бомб, то от поленьев и столбов, поднятых взрывами высоко вверх, чуть не пострадали я и моя машина. Рядом с моим «Доджем» упала половина телеграфного столба. Представляю, что бы от машины могло остаться. Первые бомбы на мост не попали, но от осколков загорелась машина со снарядами, стоявшая почти у самого моста и зажатая со всех сторон. Огонь перекинулся на соседние машины, а вскоре загорелась и цистерна с горючим. Высокий столб густого черного дыма и огня поднялся над переправой. Большинство шоферов во время налёта разбежалось, и только отдельные смельчаки начали выводить свои машины через мост, оказавшийся в это время свободным. Они вели свои машины, не обращая внимания на стену огня и рвущиеся на горящих машинах снаряды. Этим также хотел воспользоваться один из танкистов и повел свой KB через мост, но с ним случилась та же история, что и с моим орудием: на середине понтоны не выдержали, и танк рухнул с моста вместе с экипажем. К счастью, танк не совсем разрушил мост. Видя всю эту трагедию, мы с комиссаром организовали ремонт понтонного настила – всех немногих бывших там людей мы заставили таскать брёвна и доски, и вскоре поток машин возобновился. Но едва мы пропустили их около десятка, как я увидел, что люди, находившиеся на том берегу, начали разбегаться.

	В окрестностях г. Демьянска. Конец февраля – начало марта 1942 г. Фото В. И. Чекалова

Из-за сплошного шума и грохота, стоявших в воздухе, и из‑за стены дыма шедших на переправу самолётов не было видно и слышно. Когда находившиеся на мосту люди стали разбегаться в разные стороны, я сказал комиссару: «Дело, очевидно, снова начинает пахнуть жареным. Бежим, комиссар!» И мы направились к восточному берегу. Свист бомб заставил изменить нашу походку на более быстрый аллюр. В этот момент я был почти у берега, и меня, нервно сигналя, обогнала грузовая машина какой-то части. Я попытался вскочить на подножку этой машины, но, так как она шла очень быстро, сделать этого не смог, и в этом, как потом выяснилось, было мое спасение.

На бегу я почему-то оглянулся назад и увидел, как за несколько секунд до этого свистевшие бомбы падают влево от меня, подымая столбы воды. Они падали «цепочкой», причем её направление было в мою сторону. Вслед за этим что‑то с силой швырнуло меня на землю, а в следующее мгновение я почувствовал тупой сильный удар в правую половину головы. Теряя сознание, почувствовал, что голова делает оборот вокруг шеи.

«Ну… конец…» – с каким-то тупым равнодушием промелькнула мысль. Очевидно, я не больше минуты был без сознания, так как, когда очнулся, разрывы всё ещё продолжались, хотя и были метрах в 100‑150, а на меня снова, как от взрывов пикирующего «Фокке-Вульфа», летело бревно, как‑то странно кувыркаясь в воздухе. Я вскочил и побежал к мосту. Бревно же как будто преследовало. Его кривая траектория изменилась, и оно вот‑вот готово было хлопнуть по мне. Тогда я повернул в противоположную сторону и почти бессознательно побежал на горку в станицу, ближе к тому месту, откуда ещё доносилась канонада разрывов. На мое счастье, попался какой‑то погребок, и я вскочил туда. Не успел отдышаться, как увидел заскочившего сюда же комиссара. Я кинулся к нему и стал теребить его: «Комиссар, комиссар, жив?!! Цел?! Да говори же, цел?!! Не ранен?» Он как‑то вяло ответил: «Да, цел», – и хоть этим успокоил меня.

Только мы хотели выйти из нашего сомнительного убежища, как началась новая бомбёжка. За ней ещё, ещё и ещё. В коротких интервалах между бомбежками мы пробирались на окраину станицы, где я оставил свою машину, а когда вышел из погребка и взглянул на мост, то увидел: от него почти ничего не осталось. Это произошло потому, что к каждой свае была подвязана взрывчатка и всё это соединялось одним бикфордовым шнуром. Достаточно было бомбе поджечь этот шнур в каком-нибудь одном месте, как всё взлетело на воздух. Так, очевидно, и произошло. Из воды торчали редкие сваи, на месте моста плавали обломки досок и брёвен, а между ними барахталось несколько человек.

Машина, на которую я хотел сесть на ходу, стояла метрах в 50 за мостом. Слева, спереди её, всего в метре, не более, виднелась воронка авиабомбы. Машина сгорела, а те, кто был на ней, бесформенной массой лежали невдалеке. Только один сохранил человеческий вид, но, увы, какой: тело обожжено, от одежды не осталось и следа. Только красноармейский ремень да на ногах одни головки от сапог. Даже голенища – и те сгорели.

Станица почти вся превратилась в горящие развалины. Я вспомнил о доме Шолохова, о его матери, убитой несколько дней тому назад авиабомбой. Можно ли передать чувства, охватившие меня!..

Сверх всякого ожидания, машины на месте не оказалось. Шофер и разведчик, спасаясь от бомбежки, покинули станицу. И хорошо сделали, иначе могли бы уподобиться тем сотням обезображенных до неузнаваемости, сгоревших (в одном месте видел почти совсем свободный от мяса скелет) или в лучшем случае искалеченных, лежавших по городу.

На окраине я встретил своих людей, уже успевших перебраться с того берега. От них узнал, что сгорела наша штабная машина со всеми документами; сгорело ещё несколько грузовых машин и легковая комиссара.

Видя, что какой бы то ни было путь на этот берег не только моим уцелевшим пушкам, но и машинам отрезан, я с отчаяния хотел всё оставшееся сжечь или взорвать, но, немного успокоившись и мало надеясь на успешность задуманного, решил испытать счастья: дал приказание командиру 1‑го дивизиона двигаться вниз по течению до первой возможной переправы, до последней возможности. Он тронулся в путь. Бомбежки время от времени повторялись. От станицы ничего не осталось, особенно от той части, которая расположена ближе к берегу.

Я ушел в поле искать свою машину и в полутора-двух километрах довольно быстро нашел ее. Посадив в неё обессиленного комиссара и став сам на подножку, направился в хутор Ермаков, куда собирались все из моего полка, оставшиеся в живых.

Так был отмечен день, когда я получил звание «подполковник», и так немец «поздравил» меня с этим званием.

Из Тетради № 6. Запись 28.12.42, Сталинград

С 6.30 я на наблюдательном пункте. Просидел весь день. Замерз, как собачонка.

Бой сегодняшнего дня был солидным боем. Только мой полк израсходовал 1100 выстрелов. Дома на участке наступления все разрушены. Скаты высоты 107,5 сменили свой наряд: из белоснежного покрывала, какими они были до наступления, превратились во что‑то серое, запорошенное землей, осколками и дымом, на котором разбросано изобилие чёрных точек – снарядных воронок. От прямых попаданий моих тяжёлых снарядов взлетали, рассыпаясь на кусочки, дома, блиндажи и хаты. Захватывающую картину представляют из себя разрывы фосфорных зажигательных снарядов: ударившись о землю, снаряд разбрасывает сотни огненных брызг и образует огромное облако белого дыма.

Артиллерийский огонь был временами настолько силён, что дым разрывов закрывал высоту и мешал вести стрельбу. Фрицы, как затравленные звери, метались до тех пор, пока кривая его беготни не пересекалась в какой-либо роковой для него точке с нашим снарядом.

Хорошо наблюдал такой случай: пять немецких солдат, спасаясь от снарядов, бежали в один из блиндажей. Уже четыре солдата скрылись в нем, уже пятый своим телом закрыл вход в блиндаж, как в это время наш снаряд попадает точно в блиндаж, и всё летит в воздух. Некоторые из уцелевших от наших снарядов фрицев, одиночными белыми, одетыми в маскировочные халаты фигурами, смешно размахивая руками, пытаются убежать вглубь. К сожалению для них, эти попытки успеха не имели. Впрочем, даже сожалеть они теперь не имеют возможности.

Вечером ко мне снова приезжали летчики. Окончательно договорились о завтрашней стрельбе. С 11 часов будем ожидать вылета их корректировщика.

Вечером же был в штабе армии. Узнал довольно интересные вещи. Как явствует из сводки штаба фронта, наши части подходят к Котельниково. Бой шёл в 4 км от Котельниково и развивался успешно. Немец отходит, прикрывая свой отход румынами и прочей рванью. Взято в плен около 3000 солдат, около 60 танков, 67 орудий. На поле боя противником оставлено около 1500 трупов. Общее направление отхода – на Ростов.

На участке западнее и сев.-западнее Котельниково дела идут также успешно.

Снова читал Стендаля. Немного писал. Спать лёг во втором часу. У меня интересная постель: сплю на кислородной подушке, а ноги прячу в рукава полушубка. К сожалению, самого полушубка хватает только укрыть ноги.

Неотправленное письмо (точная дата неизвестна)

«Dixi et animam levavi!» («сказал и душу облегчил»)

Передо мной лежат листы бумаги, разные по размерам и по цвету: среди них есть и клетчатые листы, вырванные из школьной тетрадки, и разрозненные листы блокнота, и исписанные мелким почерком листы записной книжки. Часть из них написана чернилами, часть карандашом, и от давности времени и долгой носки в полевой сумке карандаш затерся; в написанном с трудом разбираюсь я сам. Все эти листы похожи только в том, что на них я писал то, о чем за войну передумал о Вас.

Мне бесконечно дороги эти листки бумаги в том виде, как они есть. Помимо того, что в них написано моё самое сокровенное, помимо слов и мыслей, изложенных на этих листках, сам вид их напоминает мне о тех условиях, в которых они писались: вот белые блокнотные листы. Неторопливо и разборчиво написанные строки. Это писалось в штабе, чаще ночью, когда все спали и никто мне не мешал думать о моём дорогом, о моём сокровенном, когда мысли о родном и далеком прочь гнали сон. Вот другие листки – из записной книжки. Маленькие листочки клетчатой бумаги, густо исписанные карандашом мелким, неразборчивым почерком. Карандаш растёрся, буквы и листки стали чёрными, расплывчатыми. Это – ночи в блиндаже и в окопе, это писалось при жёлтом, неверном свете коптилки, после дней упорных боёв, после того, когда почему‑то оставался живой, после того, как зарыл в землю товарищей.

И в светлые дни наступательных боев, когда сердце охватывала пьянящая радость победы, и в дни тяжёлых поражений, когда приходилось оставлять наши города и сёла на произвол ненавистному врагу, когда душу и сердце охватывало жуткое отчаяние, когда голова клонилась книзу от тяжести пережитого за бой, я вновь и вновь возвращался к своим запискам. Может быть, когда-нибудь я покажу Вам эти дорогие для меня листки бумаги, а сейчас мне с ними расстаться трудно.

Я их переписываю аккуратно, насколько позволяет мне сейчас обстановка, и при первом же удобном случае перешлю Вам.

Увы, их не пропустит ни одна почтовая цензура ни по объему написанного, ни по содержанию. Их передаст Вам кто-либо из моих людей, едущих в Москву.

Ваш В.