ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ Зима 2004/2005 № 1 (34)

СКЕПТИЦИЗМ В КАРТИНЕ МИРА

	СКЕПТИЦИЗМ
	Станислав Завадский

С самого начала обозначим то сближение, которое напрашивается само собой. «Настроение руин» и умонастроение скептицизма совпадают в главном – в радикальном разрыве с опытом сложившихся разумений, всяческих упований на то, что всё и впредь будет пребывать в некоем вожделенном состоянии ничем не омрачённых гармонии и порядка, устроенным сообразно непреложной воле разума, его свободных и неограниченных устремлений. В чеканной формуле манифеста это было заявлено уже в «Опытах» Монтеня: «Весь мир – это вечные качели. Всё, что он в себе заключает, непрерывно качается: земля, скалистые горы Кавказа, египетские пирамиды, – и качается всё это вместе со всем остальным, а также и само по себе».

Рассуждая о планетарных ценностях, пренебрегать подобными констатациями не приходится, тем более, что буквально на глазах «тема руин» (как и скептицизма) набирает всё большую актуальность, побуждая обращаться к вопросам об их изначальном смысле и самой возможности сопряжения этого смысла с общечеловеческими ценностями в ситуации, когда высказывания типа: «от прежней культуры останутся руины, а в конечном счёте, куча праха…»* уже сделаны.

В 24-м фрагменте своих заметок о «Культуре и ценности» Витгенштейн по‑кантовски решает эту проблему, упоминая как возможном условии их ценностной значимости о причастности или непричастности к ним духа. Но, как известно, и дух может быть разный, и смертны даже руины. Это соображение может быть списано на счёт скептической составляющей, вполне осознанно нейтрализующей установку на абсолютность норм и ценностей. Вопрос о том, возможны ли другие подходы, остаётся открытым, но весьма актуальным ввиду из вестной парадоксальности феномена руин, претендующего, как это уже однажды было в XVIII столетии, на то, чтобы переместиться с полей культуры в самый её центр**. В связи с этим можно было бы упомянуть о вызревающей в современной культуре страсти к руинам и её этико-эстетической и экзистенциальной направленности, внутренне присущей меланхолическому созерцанию, неизменно сопутствующему «настроению развалин», которое как таковое безусловно способствует обострённому, почти болезненному переживанию ценностного смысла человеческой жизни, взятому как бы на границе её бытия и небытия, на пределе его приобщённости ко все уравнивающей земной вечности. То, что стоит на краю гибели, то, что, так сказать, руинировано, помещается в особую ценностную перспективу. Это вовсе не следует понимать в том смысле, что тут‑то, в этот момент или в этом состоянии и происходит наполнение смыслом того, что дотоле его не имело. Наоборот, смысл был и есть, но здесь он настолько очевиден, что проявляется как неожиданное прозрение – всё имеет смысл! Становится остро явленным то, что любой момент истории существует во всём диапазоне бытия, что присутствие чего‑то или кого‑то наступает в момент ускользания не смысла, а всего лишь самого явления, воплощавшего этот смысл и ценность. Смысл и ценность готовы зависнуть в идеальной абстрактной вечности, преодолевающей пределы времени и пространства. Вместе с тем «настроение развалин» воскрешает их к новой жизни, хотя при этом неизбежно (воспользуюсь словами Э. Гуссерля) «исключаются известные упорядоченные взаимосвязи опыта, соответственно с этим и ориентированные на них взаимосвязи теоретизирующего разума»***.

	Павловск, руины у Краснодолинного павильона, арх. А. Н. Вороникин (по проекту Ч. Камерона, 1604); Царицыно, Большой дворец, арх. М. Казаков (1790‑е гг.)

Мотив руины, как отмечают исследователи, стал той формой, с помощью которой оказалось возможным оформить радикальное изменение самоощущения человека в мире в связи с утратой прежней субординации ценностей. Этот сдвиг принято соотносить с XV в., но и XVI в. взволнован развенчанием идолов, предвосхищающим их «сумерки» уже накануне XX столетия.

Интерес к руине, «настроению развалин», возникает всякий раз, когда в атмосфере скептического умонастроения формируется видение мира, лишённого ценностных ориентиров. Прошлое столетие в этом отношении не исключение. После Ницше, благословлявшего «всякого рода сверлящий, подкапывающий, подмачивающий, подтачивающий дух» и приглашавшего «философствовать молотом»; вслед за Г. Зиммелем, сумевшим разглядеть «метафизически-эстетическое очарование руины», к «руине» как способу оформления современного мироощущения или описания обыденно-катастрофического мира обращались и В. Беньямин, и Р. Барт, и Ж. Батай, М. Бланшо, и Ж.‑П. Сартр. «Настроение развалин» нетрудно обнаружить в приемах постмодернистской философии, в её «археологических» устремлениях и попытках «отыграться на руинах» (Р. Барт) – то ли ввиду полной утраты каких-либо иллюзий и интереса к элементам некоего инволюционного опыта, обнаруживающим близкое присутствие Другого, то ли в поисках паллиатива утраченной цельности. Как бы то ни было, но в современной философии оказалась востребованной вся неопределённая множественность смысловых оттенков понятия «руины», так или иначе, но характеризующая непростой путь к ценностям третьего тысячелетия. Среди них особого внимания заслуживают те, которые были получены в попытках обнаружить некий изначальный смысл руины, в том числе как эстетического феномена и особого жанра живописи. Это отделённость от мира вечных форм, ностальгия по подлинным смыслам, подвластность человеческих деяний всеразрушающей силе времени, иллюзорность земной славы, аллегория бренности, знак быстротечности человеческого существования, утрата человеком единства с самим собой (Р. Эмерсон), свидетельство тяги к атектоническим переживаниям.

В какой мере, остаётся спросить, руинность присуща современной России? Легко ответить – в преизбыточно большой. Это и руинность мировоззрений, психологии и самочувствия россиянина, и руинность вымирающих регионов вместе с их бесчисленным множеством деревенек и посёлков, и руинность «хрущёвок», моментально замещаемых полупустыми, как бы заведомо вымершими, «постмодернистскими» многоэтажками, это, наконец, и руинность Чечни, которая выплёскивается за свои пределы кровавыми руинами театров, жилых домов и школ в Москве, Беслане и других местах России.

Каким же видится исход из этого руинного скептицизма? Он – в усмотрении и участии в том беспрестанном становлении, которое и есть всё более мощное творение человеком реальностей максимально большого ценностного и бытийственного масштаба: от самого себя и себе подобных до антропно-космической среды обитания. Мужество стать и совершенствоваться, как справедливо говорит Пол Куртц, – величайшая возможность и привилегия человека (Куртц П. Мужество стать: Добродетели гуманизма. М.: РГО, 2000). Вот почему и современный гуманизм, собирающий и бережно хранящий добродетели человечности, обладает столь мощным вдохновляющим и жизненным ресурсом.

* Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. 1. М.: Гнозис, 1994. С. 415.

** Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. Т. 1. М., 1999. С. 107.

*** Молок Н. Capriccio, simulacre, проект… // Вопросы искусствознания. 1996. № IX 2/96. С. 28. Автор полагает, что именно в жанре руины в искусстве того времени воплощались «самые серьёзные идеи и идеалы эпохи».