ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ Лето 2005 № 3 (36)

ЛАУРЕАТЫ КОНКУРСА

Постмодернистский вымысел и реальность: к вопросу о постсовременном решении современных проблем
Сергей Куликов

о, что философы, культурологи и социологи диагностируют и описывают как «постмодернизм», характеризуется утратой людьми веры в истину в «последней инстанции», и, соответственно, в смысл истории, общественной и индивидуальной жизни, которые связывались с до того неоспоримыми представлениями о едином движении человечества к прогрессу, свободе, всеобщему благу и справедливости.

Современный человек (в понимании постмодернистов) ещё глубоко верил в смысл истории и, значит, как «свободный субъект» был способен принимать решение, обосновывать причины, активно включаться в общественную жизнь, принимать на себя ответственность за свою личную судьбу и судьбу мира. Для постсовременного же человека все события мира протекают вне его компетенции, то есть подчиняясь собственной логике «развития» без какой-либо «легитимации» со стороны морального, социального, экономического и политического прогресса. Сама реальность лишилась своих истоков и лежащих позади или выше неё «трансценденций» ¹ и превратилась в бессмысленное вращение «симулякров» ² и «следов» ³, ни к чему не отсылающих и ничего не обозначающих, кроме самих себя, а потому и ни к чему не обязывающих. Оставшемуся не у дел человеку постмодерна в таком случае ничего не остаётся, как экспериментировать с «образами» и «ценностями», не вкладывая в них какого-либо «серьёзного» смысла, а лишь играя и «забавляясь»…

Целью моих рассуждений будет показать предпосылки становления и способы экспликации модного в наше время направления – рассматривать социальную реальность через призму так называемой «вседозволенной» точки зрения, которая претендует на единственно верное и, главное, «неангажированное» и «неидеологизированное» отображение действительности, а также увидеть некоторые следствия из предлагаемой этим подходом парадигмы для решения актуальных проблем современности. Данная статья может поднять некоторые вопросы, которые могут оказаться актуальными как с теоретической (адекватность теоретических построений реальному положению вещей), так и с практической стороны (какие всё же подходы могут быть предложены в качестве альтернативкых, коль скоро речь идёт о решении насущных проблем современности). Однако в рамках этой статьи нам представилось целесообразным лишь наметить спектр возможных проблем, заслуживающих не только упоминания, но и всестороннего обсуждения. Чаще всего они будут обозначены в форме риторических вопросов, не с тем, однако, чтобы таким образом воспользоваться стратегией «не‑ответа» (Деррида), а для того, напротив, чтобы спровоцировать ситуацию невозможности избежать определённого «за» и/или «против».

Постмодернизм как «архитектурное» ⁴ мышление

Для некоторого осмысления понятия «постмодернизм» сошлюсь на идеи, выдвинутые его французскими провозвестниками Ж.‑Ф. Лиотаром, Ж. Деррида и Ж. Бодрийяром.

Излагая свои соображения о термине «постмодерн», Лиотар начинает с противопоставления постмодернизма и модернизма в архитектуре, отмечая при этом, что «различие между модернизмом и постмодернизмом состоит прежде всего в исчезновении тесных уз, связывавших архитектурный проект модерна с идеей прогрессивной реализации социального и индивидуального освобождения в масштабах всего человечества». [5, с. 56 – 57].

В другом месте Лиотар определяет «состояние постмодерна» как «недоверие в отношении метарассказов». Метарассказ, согласно Лиотару, есть определённый универсальный принцип легитимации научного знания и социальной связи, который устанавливает и определяет «правила игры» для обоснования истинности в науке и справедливости в обществе. Таковым являлись, например, «диалектика Духа, герменевтика смысла, эмансипация разумного субъекта или трудящегося, рост богатства и т. п.» [6, с. 10].

Однако с выходом из употребления метанарративного механизма легитимации нарративная функция потеряла свои функторы: великого героя, великую цель, принцип всеобщего прогресса человечества ⁵. «Эта идея возможного, вероятного или необходимого прогресса основывалась на твёрдой уверенности, что развитие… знания и свободы полезны человечеству в его совокупности… что все начинания, открытия, установления правомочны лишь постольку, поскольку способствуют освобождению человечества» [5, с. 57]. Причины упадка доверия к таким идеям Лиотар усматривает в преступлениях против человечества, совершёнными под прикрытием помощи тем, кто оказался «жертвой недоразвитости», в развитии технонаук, которое стало независимой от прогресса автономной силой, уже не отвечающей на запросы, порождаемые человеческими потребностями. Напротив, создаётся впечатление, что результаты и плоды этого развития постоянно дестабилизируют человеческую сущность, как социальную, так и индивидуальную. «Наши запросы – безопасность, идентичность, счастье, – вытекающие из нашего непосредственного состояния живых или общественных существ, как будто бы никак не соотносятся с… опережающим его (человечество. – С. К.) процессом накопления всё новых и новых объектов практики и мышления». И, наконец, главной причиной провала «проекта современности, который… в принципе относился к человечеству в его совокупности», остается разделение мира на тех, кто «принимает этот вызов сложности», и тех, кто принимает «грозный вызов, что связан с выживанием рода человеческого» [там же].

Но что остаётся после сомнений и разочарования? Какие «различные формы выражения мысли» приемлемы для человека постмодерна?

Поскольку этот человек более не руководствуется универсальными идеями в своих поступках и мышлении, ему остаётся лишь «роковое повторение и/или цитирование элементов, заимствованных из предшествующих периодов». Лиотар особенно подчёркивает, что здесь не предполагается радикальный «разрыв с традицией и установление какого‑то абсолютно нового образа жизни или мышления» [там же]. Поэтому задача ответственного мышления человека эпохи постмодерна сводится к «поиску исходных предпосылок современности», «проработке современностью собственного смысла», обнаружению «первозабытого».

Постсовременный человек находится на пересечении многих «языковых игр», правила которых обладают лишь «локальной детерминацией», т. е. локальным консенсусом, «полученным действующими ныне партнёрами и подверженными возможному расторжению» [6, с. 157]. Постмодернистское мышление, согласно Лиотару, – это прежде всего критическое мышление, противостоящее всякому «тотальному» и «тотализирующему» подавлению творческого «воображения», которое рождается в «агонистике» языковых игр, единственной легитимацией которых является то, что она (легитимация) «дает возможность производить новые идеи, т. е. новые высказывания и новые правила игры» [6, с. 153‑154].

К характерному для постмодернистов «архитектурному мышлению» прибегает и Ж. Деррида. Он также связывает наступление новой эпохи с концом модернизма, который, по его словам, «отличается стремлением к абсолютной власти» (цит. по: [3, с. 4]). В своем интервью «Архитектура и философия» Деррида определяет постмодернизм как «выражение опыта тотальной неудачи модернистского "проекта" Новой и Новейшей истории… Это опыт конечности, … опыт, в котором находит своё отражение обречённость всех завоевательных планов», а именно «притязаний конечных людей на бесконечную мощь и власть», неудача «мифа о прогрессе» [там же].

Проблематика иллюзорности, видимости, симуляции всего окружающего нас культурного и жизненного пространства становится центральной в работах Ж. Бодрийяра. Он усматривает в современных экономических, политических и общественных реалиях «замену социального контроля через цель (а вместе с ним и более или менее диалектического провидения, которое заботится о достижении этой цели) социальным контролем через… симуляцию, опережающее программирование, не детерминированную, а регулируемую кодом мутацию. В этой перемене находит своё завершение длительный процесс, когда один за другим умерли Бог, Человек, Прогресс, сама История, уступив место коду, когда умерла трансцендентность, уступив место имманентности…» [2, с. 130]. «Результатом всего этого стала полная неопределенность и невозможность вновь овладеть принципами эстетического, сексуального и политического определения вещей» [1, с. 17‑18].

Аксиология постмодернизма

Последнее высказывание Бодрийяра подводит нас к рассмотрению важной с точки зрения «мировоззренческого самоопределения» постмодернистской концепции ценностей. Аксиология постмодернизма более не опирается на классическую вертикальную иерархию ценностей, как и на горизонтальную шкалу оппозиции «ценность–антиценность». Поскольку всякое значение «безразлично» (не «идентично» и не «противоположно») своему содержанию, постольку «провести расчёты в терминах прекрасного или безобразного, истинного или ложного, доброго или злого так же невозможно, как вычислить одновременно скорость частицы и её положение в пространстве. Добро не располагается более по ту сторону зла, ничто не имеет определённого положения в системе абсцисс и ординат» [1, с. 11].

Если Лиотар критикует всякий «тотальный» и «тотализирующий» принцип универсальных правил и норм справедливости, то не становится ли его собственная идея «справедливости разнообразия» парадоксальным образом «предписывающей универсальной ценностью», коль скоро необходимо стремиться избегать «конфликта между (по крайней мере) двумя сторонами, который не может быть разрешён по справедливости из‑за отсутствия правила суждения, применимого к аргументам обеих сторон», что «делает стороны конфликта несовместимыми», а «применительно к политике такая "несовместимость" означает не что иное, как "войну"» [цит. по: 4, с. 18]? Или не противоречит ли себе Деррида, рассуждая о «различении "репрессивных" и "хороших" правил (последние даже отождествляются с законом и полицией и столь же универсальны как и первые, и уже потому, в логике Дерриды, должны подлежать безжалостной деконструкции)» [там же]? Если коллапс метаповествований рассматривать как делигитимацию истин, укоренённых в действительности, а не как фикции, то есть продукты философского ума и художественного воображения, можно ли иначе обеспечить «мирный и ненасильственный характер сосуществования неизбежного взаимодействия многообразных "структур и дискурсов", если они не связаны общими (универсальными) нормами взаимопризнания?» [там же].

	Майкл Крэйг‑Мартин. «Картина, утюг, часы, плоскогубцы, булавка». 1978 г.

Приведём вариант решения этой проблемы на примере рассуждений Бодрийяра о Добре и Зле. Бодрийяр начинает с практических следствий культивирования только «позитивного» при игнорировании «негативного», которые заключаются в том, что общество в целом остаётся незащищенным от вируса зла, подобно тому, как организм, страдающий иммунным дефицитом, бессилен отразить внутреннюю или внешнюю инфекцию. С этим он связывает беспомощность либерального, демократического и правового общества перед любым родом насилия, если подобные эксцессы не вписываются в основополагающие принципы примирения и разрешения конфликтов.

Общество, отвергающее «проклятую сторону вещей», уверовавшее в «естественную силу Добра», в «идеализацию человеческих отношений», в «силу Доброй воли» встаёт на путь «профилактики и умерщвления своих естественных отношений, обеления насилия, искоренения своих начал и всех проклятых аспектов методами хирургического облагораживания отрицательного и не желает иметь дела ни с чем, кроме чёткого управления и дискуссий о Добре, в обществе, где больше нет возможности говорить о Зле (как таковом. – С. К), – в таком обществе Зло трансформируется в различные вирусные и террористические формы, преследующие нас» [1, с. 121]. Более того, всё, что не поддаётся разрешению с помощью Добра, осуществляется методами Зла, и, как следствие, Добро перестаёт быть тем, что оно есть. В конечном итоге «символическое» преимущество и победа всегда остаётся на стороне Зла [1, с. 124]. Бодрийяр предлагает смириться с подобным положением вещей, понять, что «это – насилие, совершаемое над разумом, но (тут же добавляет. – С. К.) надо признать жизненность этого насилия, этого непредусмотренного перегиба, который уводит всё сущее по ту сторону от предназначенных целей, ставя его в сверхзависимость от другого конечного состояния – …свободы и присущего миру естественного беспорядка (в противовес "искусственно созданной и искусственно защищенной вселенной". – С. К.» [1, с. 161‑163].

С этих позиций мир «надо расценивать в терминах стратегических» и позволить человеку «право на несчастный случай, право на преступление, право на ошибку, право на зло, право на самое худшее, а не только на самое лучшее: и это в гораздо большей степени, чем право на счастье, делает вас человеком, достойным этого имени», человеком, который «стал, в своем постмодернистском воплощении, самоутверждающимся и самосовершенствующимся; он – тактик и хозяин своего собственного существования, он более не ссылается на какую-либо правовую инстанцию, но исходит из качества своих действий и достигнутых результатов» [1, с. 130]. Но поскольку всякое «освобождение» сопровождается как положительными, так и отрицательными последствиями (сексуальное освобождение сопровождается безудержным разгулом порноиндустрии, технологическое развитие – экологической катастрофой и т. п.), то «сложность начальных данных, потенциальная обратимость всех действий приводят к тому, что нельзя строить иллюзии в отношении какой-либо формы рационального вмешательства (т. е. с позиции верного и неверного, правильного и ошибочного, надлежащего и нежелательного – С. К.). Сказанное не опровергает того, что может быть сделано в этической, экологической и экономической сферах нашей жизни, но оно полностью переносит значение всего этого на символический уровень – уровень судьбы» [1, с. 155‑156].

А может быть, та самая «сложность» и «неподатливость» должна не приводить деятельного, ответственного и рационально мыслящего человека к пассивному ожиданию неминуемого (да и что может быть противопоставлено «иррационально» действующим силам «судьбы», как не упорядочивающая деятельность «рационального» человека?), а, наоборот, консолидировать его усилия для решения того «что может быть сделано» и в тех масштабах, в каких он сам решит воспользоваться «рациональным вмешательством»? Традиционно? Банально? Зато как действенно и практично! И судьбоносно! (Здесь не обойтись без оглядки на историю становления самого вида человека как «существа разумного»).

Постмодернистский вымысел и реальность

Теперь необходимо рассмотреть важный вопрос о том, является ли на самом деле постмодернизм всеобъемлющей реальностью, или же это всего лишь «феноменология праздного и травмированного сознания». И в каком виде может воплотиться постмодернистская парадигма в жизни общества и индивидуума, если бескомпромиссно следовать его постулатам?

Постмодернистская культура, как «просто настроение или, точнее, состояние ума» (Лиотар) ассоциируется как определённого рода потребительская культура с особыми жизненными стилями, «для которых характерно неверие в существование природы человека, любым образом понятой трансцендентности, подлинного "я", "истинных целей", стремление к бесконечной эстетизации жизни, столь же бесконечному экспериментированию с ценностями, вокабулярами ⁶ и образами (себя и своего окружения), и, соответственно, всепроницающий нарциссизм» [4, с. 13].

Поскольку «постсовременное» не являет собою разрыва с прошлым, а оказывается самой современностью, «осознавшей свою подлинную природу», «состоянием запутанности в современности», то единственной достойной задачей человека остаётся устранение всего того, что могло стать причиной «порабощения», а именно: сопротивление «общепринятой и авторитарной мысли», деконструкция «западного рационализма», прогрессисткой истории, объективности и вообще всякой «тотальности», оказывающейся репрессивной по определению. Но не является ли именно это причиной, обозначившей контуры современной культуры с её разорванной цепью обозначений (отсюда – утрата «смысла», «истины», «трансцендентности») и фрагментированным пространством (отсюда – «свободно плавающие» в СМИ и массовой культуре знаки без референтов и образы без отображаемого, равно как и безудержность экспериментов с ними)? Если постмодернизм характеризуется несистемностью, «плюрализмом без общего знаменателя», индивидуалистическим или узкогрупповым экспериментированием, бесконечной фрагментацией «жизненных стилей», то как с его позиций можно говорить о «несовершенстве» социальной системы, где воплощены эти эксперименты, начиная от «социального дна» (нищие, бомжи, беспризорные дети), «экзотики» (националисты, наркоманы и пр.) и кончая «новыми русскими»?

Но, может быть, не стоит так абсолютизировать и драматизировать ситуацию, а нужно согласиться рассматривать постмодернизм как особый образ жизни наряду с другими «капиталистическими» (как воплощение пуританской этики) и «социалистическими» (с его коннотациями в виде этики общественного блага, альтруизма, сострадания и пр.) стилями? Однако как раз с этим и не может примириться постмодернистская «идеология», подчеркивая «активизацию различий» с одновременным универсалистским отметанием универсалий ⁷, объективистским опровержением объективности, истинностью невозможности истин, апеллируя при этом к «иронической парадоксальности». Для постмодернистов их век уже настал, и теперь они с полным правом и абсолютной убеждённостью могут расставить все точки над «i».

Но способен ли постмодернизм постмодернизировать самого себя, т. е. осмыслить себя не в качестве новой универсальной истины, а как специфический контекстуальный продукт специфической ситуации, рассмотренный с чьей‑то специфической позиции? И кто тогда будет выразителем и «потребителем» этого продукта?

Было бы не совсем точно сказать, что «постмодернистами» являются «относительно праздные интеллектуалы, обитающие в стабильной и процветающей части миpa» (Р. Рорти), тем самым оставляя такую привилегию только за «золотым миллиардом» на фоне прочно сохраняющихся вполне универсальных модернистских (!) рыночных и демократических институтов, что позволяет западным постмодернистам примирять два логически несовместимых подхода к справедливости – как «универсальной предписывающей ценности» и как «множество справедливостей» (Лиотар). Но окажется ли возможным вообще ответственно и серьёзно рассуждать о подобных вещах, если такого «базиса» не станет?..

Существеннее было бы подчеркнуть «культурный» аспект «потребителей», о котором в основном и говорят постмодернисты. Поскольку «понятие того, как существуют вещи, не имеет смысла отдельно от способа, каким мы взаимодействуем с этими вещами» [6, с. 22], то о тех, для кого «реальность пропала», можно сказать, что это их «личная ситуация», характеризующаяся «утратой перспективы», кризисом идентичности, приведшей к «массовой шизофрении и бурному размножению децентрированных "я", воплощающих бессубъектный индивидуализм» [6, с. 23]. Но тогда почему Бодрийяр, теоретик подобного «стиля», сетует на «диснейлендовский» вариант угнетения, который может быть, и был порождён потребностью именно в такого рода «аутентичности»: «Свобода и суверенитет потребителя есть не более чем мистификация. Тщательно охраняемая мистика удовлетворения индивидуального выбора, посредством которой "свободная" цивилизация достигла своей вершины, есть именно идеология индустриальной системы (? – С. К.). Так она оправдывает свой произвол и всякого рода социальные проблемы – разврат, загрязнение окружающей среды, культурную деградацию. В действительности потребитель суверенен в джунглях уродства, где свобода выбора навязана ему» [цит. по 4, с. 20]?

Так что же такое «постмодерн»: способ радикализировать и пустить на самотёк «издержки» модернизма – или всего лишь невинные «лингвистические игры»? Даже если верно и то и другое, оправданно ли сводить «неизбежное» к «фатальному» и грезить о «естественном» благоприятном исходе, возможном лишь при отказе от «агрессивного» методически-рационального вмешательства в ход вещей? Или же всё же следует сохранить за «постсовременным» человеком способность и возможность решать свои проблемы «человеческим» путем, не вверяясь «судьбе», могущей принять сколь угодно не‑человеческую форму и в каких угодно масштабах, устанавливая произвольный (от слова «произвол») и потому всевластный, «тотальный» и «тоталитарный» (бес)порядок?

И это уже не вопрос вкуса или стиля, а дело принципа и здравого смысла!

Литература

1. Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. М.: Добросвет, 2000.
2. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, 2000.
3. Давыдов Ю. Н. Патологичность «состояния постмодерна» // Социс. 2001. № 11. С. 3‑12.
4. Капустин Б. Г. Посткоммунизм как постсовременность (Российский вариант) // Полис. 2001. № 5. С. 6‑28.
5. Лиотар Ж.‑Ф. Заметка о смыслах «пост» // Иностр. лит. 1994. № 1. С. 56‑59.
6. Лиотар Ж.‑Ф. Состояние постмодерна. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998.
7. Чучин‑Русов А. Е. Новый культурный ландшафт: постмодернизм или архаика? // Вопр. философии, 1999. № 4. С. 24‑41.

¹ «Трансценденция» здесь в смысле приобщения к бытийным ценностям и идентификация с ними, в результате чего личность в дальнейшем мотивируется главным образом ими (см: Различные смыслы трансценденции, http://www.pseudology.org/NovyeRubeji/21.htm).

² Симулякр (лат. simulacrum изображение) образ чего‑то, на самом деле несуществующего: например, компьютерная картинка, имитирующая цифровой снимок, но на самом деле искусственно созданная в графическом редакторе.

³ Следы – это звенья-посредники в бесконечной цепи отсылок в тексте либо любом другом содержательном сообщении, нацеленном на передачу определённого смысла. Но поскольку каждый «знак» в этом сообщении не «означает», а «отсылает» к другому, то и само сообщение теряет собственный смысл.

⁴ Среди особенностей постмодернистского стиля архитектуры стоит отметить «двойственность смысловой кодировки», главной целью которой становится «стремление обеспечить возможность многовариантного использования и/или восприятия объектов искусства» (что проявляется в «совмещении несовместимых, с точки зрения рационального сознания, противоположностей», «индиферренцируемостью «верха» и «низа») [7, с. 28‑31].

⁵ «Метанарратив» – ключевой текст культуры, ориентир, «дверная петля» в терминокосмосе Л. Витгенштейна, большой рассказ (повествование, нарратив) по терминологии Лиотара, «авторитетное высказывание» по Михаилу Бахтину; культурообразующее, фундаментальное высказывание, универсальная система объяснения, которое служит обществу в качестве самооправдания, устанавливая характерный взгляд как на историю, так и на действительность. «Функторы» – это объекты, играющие роль функций.

⁶ «Вокабуляр» – это совокупность лексических и грамматических структур. В данном контексте – социолект определённой социально-возрастной группы, обусловленный социо-культурными факторами и использующий свойственный лишь ему набор средств и форм нормированного языка.

⁷ «Универсалии» (от лат. universalis – общий) – термин средневековой философии, обозначающий общие понятия (или идеи).