ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ Осень 2005 № 4 (37)

ДЕЛО КУЛЬТУРЫ

	«Прими моё благословенье…»
	Евгений Глушаков

ак со свойственным ему добродушием обращается Александр Сергеевич ко всякому из нас, чья память сохранила «его летучие творения», и, конечно же, в том числе к Борису Евгеньевичу Мазину, ярославскому пушкинисту, о котором и пойдёт речь в статье.

У истоков пушкинианы

Счастливая судьба у творческого наследия нашего поэта. Немногим гениям так повезло. Что, к примеру, известно о Гомере? Догадки, построенные на въедливом прочтении сказаний этого древнегреческого певца-аэда. Охочие до научных сенсаций исследователи даже готовы разлучить «Илиаду» с «Одиссеей», приписав их разным эпохам. Иные литературоведы не прочь отказать в авторстве и величайшему драматургу, дескать, не Вильям Шекспир, актёришка Лондонского театра «Глобус», сочинил прославленные шедевры, а кто‑нибудь из его современников-аристократов. Мол, не грязному плебею выводить на сцену королей и королев… Впрочем, скромница-история бывает и ещё менее сообщительна. Автор «Слова о полку Игореве» даже имени своего нам не оставил.

Современная пушкинистика прослеживает и самые незначительные происшествия в судьбе поэта нередко день за днём, а иногда и час за часом. Едва ли был на земле другой человек, о жизни которого потомки обладали бы столь подробными и осмысленными сведениями. Известно, что Пушкин и сам тормошил приятелей: «Пишите воспоминания!» И как великую потерю осознавал нашу бедность сведениями о замечательных людях прошлого.

Значительный вклад в пушкиниану был сделан не только писателями-современниками, но и светскими львами, общество которых столь привлекало Александра Сергеевича в молодости и оказалось столь обременительно-обязательным по камер-юнкерской службе в зрелые годы. Аристократы, при высокой просвещённости, обладали ещё и досугом, столь необходимым для создания мемуаров, ведения дневников и переписки.

Благословенный эпистолярный век! Ещё не был изобретён телефон и уже прекрасно работала почта. В XIX в. всякий культурный человек немалую часть дня посвящал написанию писем. Рассылка печально-знаменитого пасквиля по знакомым Александра Сергеевича была в какой‑то мере спровоцирована почтовым новшеством Петербурга – разноской по адресам. Великосветским шалунам показалось забавным именно так воспользоваться предложенной услугой…

Первому бурному росту пушкинианы способствовала и ранняя гибель поэта. Пережившие Александра Сергеевича друзья, приятели, знакомые поспешили отдать должное его памяти. А такие подвижники, как Анненков, Бартенев, Колосов, Семевский, поощрили их к этому широчайшими опросами. У кого‑то удалось разжиться мемуарами, кого‑то усадить за написание таковых, а чьи‑то рассказы о встречах с Пушкиным записать с голоса.

Заповедник благодарной памяти

Самое замечательное в пушкинистике то, что, интересуясь поэтом, исследователи будто поневоле извлекают из забвения и всё его окружение. Благодаря разработке личных, литературных и общественных связей Александра Сергеевича перед нами возникает как бы целый остров российской жизни начала XIX в. – историческое, культурное и бытовое пространство, на котором действуют люди самых разных сословий и профессий – от крепостного мужика до царя. И чем шире, населённее он, тем менее вероятен биограф, который бы посягнул урезать его до рамок обычного житийного повествования. Может быть, так и суждено этому фактологическому и историческому богатству пребывать материалом для биографии Пушкина, как определил его зачинатель и первый поставщик – Анненков.

Никакие личные дневники, даже самые подробные, не могут идти в сравнение с широтой охвата, изобилием психологических, социальных и событийных ракурсов, в которых обозревается жизнь Пушкина. И не только творчество его – «памятник нерукотворный» – вознеслось выше Александрийского столпа, но и этот литературный мемориал по своей исключительности и огромности поглощённого им человеческого труда едва ли не превзошёл уже и пирамиду Хеопса.

Живой историко-культурный заповедник начала XIX в. – вот что такое пушкиниана. И разве она не обогащена творчеством, гражданскими свершениями, а иногда и подвигом действующих лиц, которых собрала и соединила в себе высокая трагедия пушкинской жизни? Достаточно сказать, что к пушкиниане примыкают, входят в неё и сливаются с нею историческая и мемуарная традиции Отечественной войны 1812 г. и Декабрьского восстания 1825 г.

Создаётся впечатление, что потеря дневников Пушкина оказалась весьма кстати, ибо обратила взоры пушкинистов на окружение поэта. Возможно, дневники ещё найдутся, мало что дополнив, но многое уточнив и разрешив ряд загадок.

Ярославский пушкинист

С мыслями о Пушкине я и отправился в Ярославль к Борису Евгеньевичу Мазину, посвятившему свою жизнь великому нашему поэту. Пядь за пядью обследовал Борис Евгеньевич этот «остров» славы российской. Всеми силами аналитического ума и эрудицией профессионального историка постарался привести в порядок необозримый материал и обозначить его конкретные выходы на жизнь поэта уже как факты биографии.

И вот я в Ярославле. Звоню по телефону, представляюсь. В ответ на просьбу о встрече получаю самое доброжелательное приглашение в гости. То, что Борис Евгеньевич проживает на улице Пушкина, скорее порадовало меня, чем удивило. Улица с таким названием имеется во всяком нашем городе. И всё-таки это – знак!

Открыл мне сам хозяин – крепкого телосложения загорелый пожилой мужчина с обширным выпуклым лбом мыслителя и мягким проницательным взглядом кабинетного учёного. Не было ни натянутых фраз, ни излишних церемоний. Должно быть, мемуаристика, которая чем‑то сродни исповеди, и научила Бориса Евгеньевича быстро и коротко сходиться с людьми. Сказалась в нашем разговоре и другая исследовательская привычка Мазина – привычка работать с мнениями. Едва Борис Евгеньевич почувствовал моё неравнодушие к Пушкину, как тут же забросал вопросами: «А что вы думаете об отношениях Александра Сергеевича с родными? А почему он не возвратил долг Нащокину когда тому деньги понадобились позарез?..» Было ясно, что над этими проблемами учёный размышлял перед моим приходом, и прерванная работа волновала, притягивала его.

Я постарался высказаться как можно обстоятельнее, отлично понимая, что передо мною не просто любитель пушкинской поэзии, но её живая энциклопедия, понимая, что только напряжением всех сил смогу удержать на плечах «небосвод» с таким добродушным лукавством предложенный одним из Атлантов современного пушкинизма.

Ну, что же, явившийся в сад Гесперид за чудесным яблоком должен быть готов повторить и этот подвиг Геракла. Впрочем, яблоко мне в руки не давалось. Как я ни убеждал Бориса Евгеньевича пожаловать для публикации фрагмент своего Хронографа, т. е. повременного каталога пушкинской жизни, учёный был непреклонен: «Нету ни времени, ни сил этим заниматься…»

	Портрет Пушкина работы Л. Левченко

Увы, не затем Борис Евгеньевич дал мне на минутку почувствовать тяжесть практической пушкинистики, чтобы принести заветное яблочко. Скорее всего, Мазину было важно узнать – не полный ли профан к нему пожаловал. Надеюсь, что последовало заключение – не полный… По крайней мере я что‑то говорил про лицейское сиротство Пушкина. Припомнил эпизод, когда, путешествуя с Раевскими, ссыльный поэт, может быть, впервые почувствовал себя в семейном кругу и был счастлив, как никогда!

Увлечённый беседою, я не сразу заметил, что всё это мало похоже на журналистику. Мы просто рассуждаем и спорим о Пушкине, а моя будущая статья вроде как и ни при чём. Жаль только, что вечер за окнами сгущается. Очень уж славно тут, где Александр Сергеевич сам‑третий…

«Фарфор и бронза на столе…»

Нет, не онегинский домашний обиход и его сборы на бал я собираюсь описать. Так, несколько деталей обстановки в кабинете Бориса Евгеньевича. Это на его письменном столе я увидел бронзовую голову Пушкина, а на книжном шкафу – бюстик поэта, а слева от стола гипсовую копию памятника, что в Москве на Тверском бульваре поставлен. Пушкин, Пушкин, Пушкин…

Около пятисот томов посвященной Александру Сергеевичу литературы в личной библиотеке Мазина. Но Борис Евгеньевич в поисках всякого факта, имеющего отношение к поэту, перекопал и фонды научных библиотек Ярославля – городской и библиотеки Педагогического института, оконченного им когда‑то.

А не ради ли этих пятисот томов Мазин верой и правдой потрудился на поприще книголюбов? Был и членом президиума областного общества. Но с горечью сознаёт, что и там ни один человек не помог ему раздобыть что-нибудь пушкинское, ни один не проникся его главнейшей заботой. Увы, энтузиасты наши, пока до успеха не доберутся, всегда одиноки…

Уже более сорока лет Мазин посвятил Пушкину, но такова особенность каталогизации, что ничего не стоил бы его труд, не будь Борис Евгеньевич так щепетилен в изложении всякого факта. Любая неточность, любая недоказанность, коих пруд пруди среди посвященных пушкинской теме изданий, повергает исследователя в гнев. «Какая чушь!» – восклицает он, указывая на скороспелые дилетантские книги, спекулирующие на читательском интересе к великому соотечественнику.

Однако умеет учёный и снять шапку перед своими честными, серьёзными коллегами: «Щёголев и Модзалевский – пушкинисты от Бога. Из современников – Стелла Абрамович…» Как заметил Борис Евгеньевич, происходит некоторая феминизация пушкинского дома. И, как следствие, идёт на убыль фактологическое начало и возрастает эмоциональное.

Впрочем, и работам, где чувства преобладают, найдётся место в кабинете Мазина – были бы талантливы. А книг, не связанных с Пушкиным, я как‑то здесь и не увидел. Зато над всей библиотекой Мазина, как повод, вызвавший её к жизни, как источник подвижничества сотен и тысяч людей, возвышается полное собрание сочинений Александра Сергеевича Пушкина – академическое в 17 томах!

Поэт и человек

А может быть, и не надо больше ничего – только само творчество, а пушкинистику – в сторону? Разве что составлять подборки воспоминаний современников типа Вересаевской «Пушкин в жизни»? Добавилось бы ещё несколько, вроде «Пушкин дома», «Пушкин на службе», «Пушкин в гостях», «Пушкин в дороге»… Ну а снабдив читателя простейшими ориентирами, оставить одного – авось не заблудится?

По счастью, подобного не произошло. Как только биографические материалы о Пушкине хлынули в печать и стали пополнять государственные архивы, литературоведы принялись за работу. Было необходимо критически осознать доброкачественность всякого сообщения. Отделяя правду от ошибок памяти, лукавого вымысла, нарождающегося мифа и злобной клеветы.

Взять хотя бы «семейные придания» Араповой, дочери Натальи Николаевны Пушкиной от её второго брака с кавалергардом Ланским. В ретивом, хотя и вполне понятном желании выгородить мать Арапова исподволь очерняет Александра Сергеевича, отца своих единоутробных братьев и сестёр. Или вот Николай Васильевич Гоголь, в конце жизни поставивший себе целью утвердить ряд идей, до того постарался выставить Пушкина монархистом, что стихотворение «С Гомером долго ты беседовал один…», которое могло быть адресовано только Гнедичу, перетолковал как обращенное к Николаю I. А дышащие ненавистью воспоминания лицейского недруга Моди Корфа…

Кстати, лейтмотивом всего недоброжелательного об Александре Сергеевиче является стремление противопоставить Пушкина-человека Пушкину-поэту. Только ведь великий наш поэт не лицемерил и за стихами не прятался. Внимательный читатель найдёт в его творчестве и юношеское вольнодумство, граничащее с безбожьем, и молодость, бурлящую страстями, и желчь, закипавшую едкой эпиграммой, и приступы страшной удушающей хандры. Не скрыл Александр Сергеевич и мертвящую холодность, с которой супруга отвечала на его вулканическое чувство к ней.

Однако в поэзии Пушкина мы находим и то, как пылко, до конца отдавался он дружбе, как был лёгок нравом, остроумен, как непосредствен в словах и поступках, как уважал человеческое достоинство. Поздние стихи поэта являют нам и его зрелое религиозное чувство, не чуждое и самому глубокому, самому смиренному покаянию.

Тот плохо прочитал Пушкина, кто не увидел автора в произведениях его и не понял, что гений – та высота, где наступает полнота творческого самовыражения и слияния творения с творцом.

Наедине с Пушкиным

Круг за кругом – уже в шестой раз проходит Борис Евгеньевич по ступенькам своих картотек, а главным образом – событийной. Год за годом, начиная с отдалённых предков поэта, Мазин наблюдает за семейством Пушкина и сопровождает его: из дома – в Лицей, из ссылки – в ссылку…

И теперь, уже в шестой раз переживая за письменным столом эту могучую великую судьбу, настолько утвердился в своём ощущении Александра Сергеевича, что, кажется, ничего расплывчатого, наносного не осталось. И уже всякая привычка поэта, его голос, походка знакомы близко, по‑домашнему. И невозможно расстаться даже на время, даже на один день. И хотя летом не пишется Мазину, не работается, как и его великому «визави», но и летом они неразлучны: маются оба вместе от жары и мух, купаются, загорают… Ну, а осенью – на подъёме! «И каждой осенью я оживаю вновь…» – повторяет за поэтом его поклонник и исследователь. И начинается работа по многу часов в день – до самого мая.

Да и было бы странно, если бы, столь тесно общаясь четыре десятка лет с такой сильной личностью, Борис Евгеньевич не усвоил бы пушкинских привычек и пристрастий, не подружился бы с друзьями Александра Сергеевича, не рассорился бы на смерть с его врагами и не был бы чуточку влюблён во всех хорошеньких женщин, за которыми случалось приволокнуться пылкому поэту.

Очень мягко, но настойчиво попросил меня Борис Евгеньевич не писать о нём. Дескать, опять, как и двадцать лет назад, после статьи в «Литературной России», хлынут письма, начнут одолевать телефонные звонки. А в общении Мазин привык ограничиваться своим многолетним тет-а-тет с Александром Сергеевичем. Дети уже выросли. Присутствие супруги, доброй и тактичной женщины, с годами сделалось незаметным и не обременительным, как воздух.

Только ради внука и отрывает Борис Евгеньевич глаза от учёных занятий, отрывает и смотрит с надеждой – не внук ли продолжит начатое, не внук ли допишет «последнее сказание»? Исподволь приучал его к Пушкину. Ещё в шестилетнем возрасте мальчик по просьбе дедушки заучивал стихи поэта и достиг изрядного совершенства в их декламации. Прочёл и книжку Новикова «Пушкин». Но больше, кажется, ничего из написанного об Александре Сергеевиче не привлекло внука. Похоже, такая любовь к Пушкину, какая владеет Мазиным, не передаётся и не воспитывается, но даруется лишь как призвание.

Истины ради

Огромный путь пройден Борисом Евгеньевичем – путь к Пушкину. Составленная им картотека сродни картотеке Модзалевского – более 30 тысяч карточек, в которых прослеживается жизнь поэта. На каждой изложено событье, приходящееся на определённую дату или интервал времени, с указанием источника, его критической оценкой и комментарием.

Более 40 лет назад, с мыслью написать ряд конкретных тематических трудов о поэте, приступил Мазин к изучению материала. Однако подготовительная работа незаметно переросла все мыслимые её приложения и превратилась в подробный Хронограф жизни Пушкина. Теперь, если напечатать его, каталог может стать как предметом увлекательного чтения для ценителей пушкинского гения, так и плацдармом для атаки самых серьёзных проблем пушкинистики.

Но ведь может же случиться и такое, что Пушкиниана, этот островок российской памяти, скроется в океане забвения, как скрылась Атлантида в мировом, как исчезает всё и вся, поглощённое пучиною времени. И найдут наши далёкие потомки полуистлевшую книгу. И будут гадать – кто написал «Бориса Годунова», «Евгения Онегина»? И кто‑то откопает одно забытое имя и скажет – Баратынский! И кто‑то откопает другое и скажет – Тютчев! И будут спорить… И не будет нас, чтобы вступиться за истину.

Вот почему, дорогой Борис Евгеньевич, я не исполнил Вашу просьбу и написал статью. И крепко-крепко надеюсь, что люди откликнутся и помогут издать Ваш поистине бесценный труд.