ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ Осень 2005 № 4 (37)

КОЛОНКА РЕДАКТОРА

Если смотреть на гуманизм глазами не только его теоретика, но и функционера, практика, то в голову приходят не только возвышенные и вдохновенные мысли, но и, так сказать, рефлективные. Среди них бывают и довольно горькие. Когда я спрашиваю себя: каким ты видишь своё дело и себя в обществе, в глазах людей, – то ответы бывают тяжёлыми. Я хорошо понимаю, что сегодня в России практически каждый невероятно гуманен по сравнению, скажем, с каким-нибудь русичем, жившим тысячелетие тому назад, хотя, с другой стороны, он, современный россиянин, весьма далёк от гуманистической информации и истин, уже апробированных, ставших жизнью и опытом отдельных людей и даже некоторых стран. Россия мне кажется иногда такой невосприимчивой, просто слепой перед лицом очевидных моральных и гражданских норм, что меня охватывает ощущение невозможности для неё какого-либо гуманизма.

И всё-таки какая это глупость государства и бизнеса – не поддерживать активно и всемерно гуманистическое просвещение и практику. Не во имя лозунга: «каждый должен быть гуманистом», а для того лишь, чтобы дать человеку – так же как мы даём сегодня для всех возможность научиться читать и писать – платформу общечеловеческих ценностей вместе с инструментарием их распознавания, укрепления, овладения и реализации в повседневной жизни. Лишь платформу. А на ней – твори и строй себя и своё, всё, что ты считаешь нужным: от сентиментального домика в деревне до суперхолдинга или пусковой площадки космического корабля.

В пространстве этого разрыва, этой коллизии и живёт в России гуманист-функционер, просветитель и социальный работник. Это пространство не так уж и безопасно, поскольку его границы одинаково антигуманны. Ему нужно сторониться и роли самозваного оракула, и роли добровольного слуги, унизительно просящего: вот возьми этот гуманизм, он тебе пригодится. А на тебя смотрят в лучшем случае как на идеалиста. Да и роль учителя, работающего с вечно отстающими учениками, тоже далеко не радостная. Она может оказаться сплошным разочарованием, если нет у тебя непоколебимой любви к своим ученикам. К ученикам, детям – да. Но ведь речь идёт о взрослых людях, стране. Её так же трудно представить учеником, как и любить, когда видишь, как слишком многое – из столетия в столетие – идёт с отставанием и опозданием, кувырком, нескладно и с неимоверными потерями. И так мала цена человеческой жизни на этой необъятной российской земле! И так традиционно процветают хамство и недоверие к человеку, бюрократия и равнодушие, подозрение к гражданской инициативе.

Бремя гуманистической рефлексии…

Вопрос принимает форму, какой в глазах гуманиста должна быть адекватная дистанция между весьма продвинутой сегодня теорией гуманизма и угрожающе низкой наличной гуманностью индивида и общества в России, чтобы наиболее эффективным образом продвигать гуманизм в общественное сознание. Если расстояние между первой и вторыми слишком большое, то они и не «подтянутся», если же слишком маленькое, то тогда, абстрактно говоря, теория станет орудием интеллектуального и психологического насилия. Иначе говоря, если не готов человек к восприятию, то ломовыми средствами не поможешь, только дров наломаешь. А если гуманист слишком далёк от народа, тогда его голос теряется и гаснет в пустыне его собственного одиночества. Ирония ещё и в том, что если даже и можно было бы директивно внести гуманизм хотя бы в систему образования, чтобы он потом мог стать естественной атмосферой жизни и общества, то ничего хорошего из этой директивы не вышло бы. Появилось бы столько «самодеятельности», что от гуманизма остались бы «рожки да ножки». (Кстати, от этого и «вертикальное» введение богословия в вузы практически не состоялось.) Если вводить гуманизм на основе «строгости», по‑чиновничьи, то чем тогда он будет отличаться от курса догматического богословия?

Да, для каждого времени жизни общества есть своё возможное и невозможное. Для каждого времени есть свои темпы и мера реализации того, что и теоретически и практически является верным и нужным. Мудрость и мужество современных просветителей состоит в том, чтобы чувствовать этот темп, видеть возможности его ускорения и не впадать ни в разочарование, ни в усталость, ни в отчаяние от чувства и понимания того, что делается так мало и так медленно из того, что кажется столь жизненно необходимым для человека и общества. В это мужество и мудрость должно входить и понимание риска, что есть возможность и какой‑то роковой ошибки в деле и идее, которой ты предан, что если даже она и «безгрешна», то в ходе реализации своей она не только может быть извращена, но и породит такие непредвиденные отрицательные последствия, по сравнению с которыми блага гуманизма окажутся ничтожными. Так ведь часто бывало в истории. Укрепляет то, что идея гуманизма входит в круг вечных идей человека и потому неистребима, как неистребима естественно присущая людям человечность.

И всё-таки как жаль, что на стороне гуманизма нет и миллионной доли той помощи, которую оказывает государство РПЦ в её усилиях войти во все поры общества и общественного сознания.

Понимание глубокого морального падения общества не должно вести к парализации воли или к равнодушию – обычной реакции обывателя, как бы подтверждающей это падение его собственной и общественной морали и гражданственности, которое так или иначе чувствуется обывателем, даже если не осознаётся и не признаётся осмысленно. Что в свою очередь порождает цинизм и нигилизм. Для гуманиста понимание серьёзности социальных болезней должно повышать степень осмотрительности и критичности гуманистической работы, ее настойчивости, ее упорства.

Конечно, многие из тех, кто сталкивается с гуманизмом, склонны испытывать как минимум чувства некоторой настороженности (что за зуд такой говорить о «высоком»?) и «вламывания» «гуманиста» в открытую дверь. Гуманизм банален. Все мы гуманисты, человеки. Да, «гуманизм вообще» пресен. И всё‑таки, если его поперчить скептицизмом, сдобрить критическим мышлением и заправить научно обоснованными и эффективными психо-интеллектуальными технологиями самоидентификации, самореализации и самосовершенствования, то тогда это «блюдо» вполне съедобно. Всё это, вместе с этикой человечности и научным мировоззрением, и есть современный гуманизм – самое продвинутое и наименее опасное для личности, общества и природы мировоззрение. И оно – вызов человеку и обществу, испытание его реализмом и нормальностью, его серьёзностью. Практический гуманизм – это испытание духа, выдержки, мужества человека.

В гуманизме, к счастью, есть собственные ресурсы для лечения гуманиста «от усталости», от понимания неминуемого разрыва между просветителями и просвещаемыми. Здесь – при гуманистическом продумывании ситуации – можно укрепить реализм и обрести ту или иную степень спокойствия и решимости духа, выдержки, воли продолжать своё дело и видеть преобладание позитива, хорошего над плохим. Быть просветителем – это значит быть доброжелательным учителем, который никогда не возвышается над учеником и не считает его второсортным существом.

Здесь есть две реальных проблемы для гуманиста. Он должен, если хочет остаться гуманистом, осознать внутренние и морально-психологические границы гуманизма и меру его принятия окружающими; он должен осмыслить свой социальный статус и смириться с тем, что он не герой и не лидер, а социальный работник. Но он никогда не раб и не господин.

Пожалуй, так оно и есть. Он никогда не будет «властителем дум», рабовладельцем и вместе рабом, подобно людям Системы: бюрократам, лидерам, идолам, «звездам»… Он человек дела, касающегося благородных средств, а не утопических целей. Его социальная ниша уникальна: быть добровольным просветителем в сфере мировоззренческого обслуживания общества. Он не Данко и не мазохист. Для него принципиально опасны как приватизация, так и огосударствление его дела. Труд гуманиста – тяжёлая, обычно неблагодарная черновая работа. Она требует от человека смелости, чтобы не бояться быть осмеянным или просто не глядя отодвинутым в сторону, чтобы не бояться видеть гуманизм окарикатуренным и опошленным, даже извращённым его врагами.

Не нужны никакие мысленные эксперименты, чтобы видеть, что гуманизм, с одной стороны, – отражение реальной, всеобщей, так или иначе прогрессирующей человечности людей, с другой – самосознающее, рефлектирующее мировоззрение меньшинства. Последнее – свободный, самозваный, возможно, в чём‑то и наивный, но наверняка упрямый, взявший на себя моральный, интеллектуальный и гражданский риск авангард. Члены этого заведомого меньшинства – искатели, верящие, что идут вперёд и вверх, не имеющие в руках абсолютной истины, но предлагающие обществу принять и попробовать использовать добытые ими убеждения и идеи. Они, казалось бы, – «духовно-аристократическое» меньшинство, но на деле – меньшинство глубоко демократическое, мужественное, реалистическое и одновременно видящее свою и чужих драму. Дух гуманиста – демократичен в самом широком смысле этого слова.

Гуманист прост в своём образе жизни, хотя этот образ жизни – достаточно мудрый, богатый и благородный. Благородный демократизм – так можно было бы определить социальную психологию современного гуманизма. Но в первую очередь он жизнерадостен. Потому что несёт людям слово лечащее и освобождающее, слово укрепляющее и одобряющее, слово, помогающее видеть жизнь такой, какая она есть, с уверенностью в преобладании созидания над разрушением, творчества – над растерянностью и унынием. Поэтому, хотя гуманисту есть от чего огорчаться и над чем плакать, он в основе своей – стоик и оптимист, человек труда и радости жизни. Гуманист, в конечном счёте, – это человек, для которого гуманизм является средством быть нормальным человеком. Он живёт на ветру. Но у него есть надёжный и прочный дом.

***

У общества, как и у человека, есть свой возраст, по крайней мере по отношению к тем идеям и возможностям, которые всегда впереди и как бы рассчитаны на более зрелое общество и личность. По отношению к каким‑то из них он – ребёнок, по отношению к другим – подросток, по отношению к третьим – взрослый человек. Российское общество по отношению к гуманизму – подросток. И это хорошо. Могло бы быть и хуже. Например, Афганистан или Ирак по отношению к современной демократии – это несмышлёные дети…

Культурное прошлое России – это совсем не пустыня, это гора, с которой мы спустились в яму переходного периода, чтобы овладеть очередной вершиной на пути своего исторического прогресса. И если это так, то у нас должна быть инерция движения вперёд, возможность преодолеть эту яму, тем более что сами законы истории, её логика, все общецивилизационные тенденции помогают нам это сделать. Главное – не откатиться слишком далеко назад. Главное, чтобы сегодняшняя реставрация не зашла слишком далеко и не затащила Россию в очередное болото. Темпы истории достаточно высоки. Сроки правления правителей относительно небольшие, они умственно обозримы и вселяют надежды на благотворные перемены. Да и опыт населения растёт беспрецедентно. Так что всё идёт своим чередом.

Демократия всесильна. Думать иначе – значит не понимать, что в России она просто всё ещё рождается, набирает силы и полноту жизни. Человечество только ещё вступает в эпоху социальной справедливости и материального благополучия. Вот почему демократии так неустойчивы, зыбки и отмечены отступлениями в большую или меньшую дикость, в варварское детство человека. Но, повторю, демократия всесильна, неотвратима. Ей, как и гуманизму, – нет никакой иной, достойной альтернативы.