Содержание сайта =>> Российское гуманистическое общество =>> «Здравый смысл» =>> 2006, № 2 (39) |
ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ Весна 2006 № 2 (39)
УРОКИ НА ЗАВТРА
Ощущение |
|
первые это ощущение возникло у меня в апреле 1944 г., в эшелоне,
увозившем меня и лейтенанта Володю Нагорного из Великих Лук в Невель. Выйдя из поезда, на котором приехали из Москвы, и
отметившись у военного коменданта, мы забрались на платформу стоявшего на соседнем пути эшелона, постелили под себя
шинели рядом со стоявшей на платформе автомашиной и уснули, едва дождавшись его отправления. Проснулись мы от грохота
разрывов бомб немецкого самолёта, бомбившего эшелон, стрельбы зенитных пулемётов с первой за паровозом платформы и
протяжных гудков паровоза. Помимо естественного страха, я ощутил
Что осталось от Басманного рынка. |
Вторично возникло оно в Смолянах – небольшом белорусском городке, в здании школы, в котором развёртывался госпиталь. Мы набивали сеном матрасы и укладывали их на полу в коридоре – на них после операций лежали раненые. Тут я впервые увидел поток – десятки автомашин подъезжали к школе, и из них выгружали носилки с ранеными, которых после осмотра в приёмно-сортировочном отделении отправляли в операционные и перевязочные. Я заполнял карточки передового района (первичный медицинский документ – стандартизированная история болезни) и после осмотра раненого начальником отделения клал их на носилки с раненым: так устанавливалась очерёдность направления его в операционную.
Работы было так много, что возможности копаться в своих ощущениях не было, но помню, что оно, это ощущение времени, присутствовало.
Спустя много десятилетий оно вновь посетило меня в октябрьские дни 1993 г., во время известных событий. Всех
хирургов задержали в больнице, и главный врач распорядился выписывать и переводить в другие больницы тяжёлых и
оперированных больных – освобождать койки для раненых, которые должны были поступать из района Белого дома.
Проходя с главным врачом по опустевшему отделению, я ощутил знакомый холодок в груди – свидетельство того, что
адреналин поступил в кровь и что готовность к действию полная. Но
С тех пор больница стала числиться во втором эшелоне, и во время трагических событий, время от времени происходящих в городе, основной поток пострадавших нас минует, что обижает нас – на нашей базе кафедра военно-полевой и военно-морской хирургии Государственного института усовершенствования врачей Министерства обороны Российской Федерации и, как говорится, сам бог велел нам быть в первых рядах. Ан нет, прочно сидим во втором эшелоне. Почему я вспомнил об этом?
Ю. В. Шапиро. Май 1944 г. |
Вчера, 23 февраля в половине седьмого утра, я приехал в больницу на очередное дежурство. Переодевшись у себя в кабинете, я отправился искать дежурного хирурга Эльбу Александровну Цикареву, которую я должен был сменить. Я встретил её очень встревоженной, идущей из приёмного отделения. Она рассказала мне, что на Басманном рынке обрушилась крыша, много пострадавших, и что они начали поступать в больницу. Её слова заглушил вой сирен машин скорой помощи. Я спустился в приёмный покой; несколько бригад «скорой» вкатывали носилки с пострадавшими. Осмотрев их, я поднял одного из них, с тяжёлой черепно-мозговой травмой, в отделение реанимации, женщину с размозжением голени – в операционную и пострадавшего с ранением ягодицы взял на второй стол. Травматолог и приехавший в больницу начальник кафедры ВПХ на первом столе занялись ампутацией, а я занялся ранением ягодицы. И знакомое чувство вновь посетило меня.
Мы и на сей раз оказались во втором эшелоне, в больницу доставили десять пострадавших, одного перевели из реанимации в
Напряжение стало спадать с наступлением темноты, на развалинах пошла в ход тяжёлая техника, и шансов найти выживших не
осталось – более 12 часов с момента катастрофы, холод. Всё же, по сообщениям прессы, ещё несколько
пострадавших были найдены и отправлены в Институт скорой помощи. По самым последним сообщениям, 64 человека
погибли, 22 находились в
В 12 часов ночи я отправил последний за истекшие сутки факс в Комитет по чрезвычайным ситуациям и лёг спать у себя
в кабинете. Заснуть удалось с трудом – я вообще сплю плохо, а на дежурстве в особенности. В три часа
ночи я внезапно проснулся – с ощущением
Вспомнил… 58 лет тому назад в эту ночь раздался стук в дверь коммунальной квартиры на Кировской, где мы жили – бабушка, отец, Зина (его гражданская жена) и я. Дверь открыла соседка по квартире, которая и рассказала впоследствии, что происходило за дверью нашей комнаты. Вошли два офицера в форме МГБ, солдат с карабином, который встал у двери, и двое штатских – представители домоуправления. Офицеры стали проверять документы у соседей – в нашу комнату они вошли в последнюю очередь. Зина при стуке во входную дверь накинула халатик и юркнула в холодную кладовку на кухне. Она и отец не были прописаны на Кировской, которая числилась режимной (по ней изредка проезжал Сталин – в Оперативное управление Генштаба, помещавшееся в небольшом особнячке рядом с Министерством лёгкой промышленности).
Я спал и ощущал происходящее сквозь сон. Когда отца уводили, он поцеловал меня, сонного, поцеловал бабушку.
Я решил, что это связано с отсутствием прописки. Началась процедура обыска, я встал, оделся. На столе лежал ордер
на арест, подписанный министром госбезопасности Абакумовым, министром здравоохранения Митиревым и Генеральным
прокурором СССР. Два офицера в капитанском чине вытряхивали на пол наши нехитрые пожитки, рылись в книгах, в моих
школьных учебниках. Делалось это чисто механически, сказывался большой навык в этой работе. Когда мне потребовалось
сходить в туалет, меня обыскали, сопровождал меня солдат. Я помню мучнисто-бледные лица офицеров –
«кромешники», они работали по ночам; помню их нарочитое презрение, с которым они бросали на пол ненужные им вещи,
простое рязанское лицо солдата, хмурые невыспавшиеся лица понятых… Обыск закончился в шесть часов утра. Забрав письма и
После их ухода из чуланчика выскочила посиневшая от холода Зина, собрала свои вещички и на 11 лет исчезла из жизни нашей семьи. Я убеждён в том, что она сыграла роль в аресте отца – роль осведомителя; обыск производили мастера своего дела, кухню обыскивали наравне со всеми помещениями и не заметить двери в чулан они не могли. Зина была членом партии, работала в одном институте с отцом, её знали как жену Виктора Михайловича Шапиро, но никаких последствий для неё арест отца не имел.
Маму арестовали через две недели – 8 марта. Жила она на Сивцевом Вражке – у Богомольцев (в квартире на Сивцевом Вражке жила вдова президента Украинской академии наук, вице-президента АН СССР академика А. А. Богомольца, любившая мою маму; после реэвакуации Украинской академии из Уфы мама жила у неё.) Когда я позвонил Ольге Георгиевне Богомолец, она попросила меня приехать. «Я очень волнуюсь за Машу, – сказала она мне, – она ушла 8 марта на работу и больше на Сивцевом не появлялась».
Я отправился на Якиманку и, придя в квартиру, обнаружил нашу комнату опечатанной. В домоуправлении лежала бумага об аресте мамы. Арест предусматривал обыск: обыскивать квартиру Богомольцев не хотели и арестовали её в первую же ночь, когда она ночевала на Якиманке.
Жизнь для меня и бабушки началась тяжёлая. Не было денег, бабушка болела. О судьбе родителей я отправился узнавать на Кузнецкий мост, строение 24, где находилась приёмная. Неприметный дом во дворе, обшарпанное помещение, очередь молчаливых людей в единственную комнату, в которой за канцелярским столом сидел лейтенант. На вопрос о судьбе арестованного он выдвигал ящик из стола, листал страницы лежавшей в нём амбарной книги (сама книга – государственная тайна, по её размеру можно было судить о количестве арестованных), и следовал казённый ответ: «Идёт следствие, передачи не разрешены» – или «разрешены». Туда же я носил и передачи отцу и маме: в комнате справа от входа за зарешеченным окошком сидел какой то чин МГБ и принимал передачи – кромсал колбасу, разламывал пирожки – искал крамолу.
В июне отца и маму перевели в Бутырскую тюрьму, и я стал возить передачи туда.
469-й хирургический полевой передвижной госпиталь. В центре – майор медицинской службы, начальник госпиталя В. М. Шапиро. Май 1944 г. |
В большом зале, в котором принимали передачи, находились окошки, обозначенные буквами алфавита – по первой букве фамилии арестантов. Мне «повезло»: буквы «Ш» и «Ч» (мама сохранила девичью фамилию – Чернина) стояли рядом, и я сдавал передачу в одно окно. Другим везло меньше – родственникам арестантов с разными фамилиями приходилось выстаивать две очереди. Очереди на сдачу передач были молчаливы, о стукачах знали все. Процедура приёма передач была та же, что и на Лубянке, – кромсание, разламывание. Делалось это в нарочито грубой форме: родственникам давали понять: «С нами шутки плохи, мы – Государство», «шаг вправо, шаг влево»… Большинство это так и понимало.
В Бутырской тюрьме сидели и уголовники, социальное расслоение очереди выглядело вполне зримо.
Мария Юрьевна Чернина и Ольга Георгиевна Богомолец. Февраль 1948 г. |
Кузнецкий мост и Бутырскую тюрьму мне не забыть никогда. Особенно ярко помнится свидание с мамой, которое я получил в
этой тюрьме перед отправлением родителей на Колыму. Нас, пришедших на свидание, ввели в помещение и провели в коридор,
в котором было несколько дверей. В каждую дверь запускали по три человека. Мы оказались в следующем помещении, в
котором было три зарешеченных окна, за ними было пространство, по которому ходил наблюдавший за свиданием офицер. За
его спиной были также три зарешеченных окна. Мама появилась
Однажды, через несколько десятилетий, будучи дежурным хирургом по городу, я вновь посетил Бутырскую тюрьму – её медсанчасть; я вошёл в знакомый дворик, увидел дверь в помещении для свиданий… Ностальгических чувств не ощутил. Но это так, к слову…
Через десять лет, встретившись с родителями на Колыме, в Сеймчане, я расспрашивал их о том, что произошло после ареста.
Прочитайте «В круге первом» Солженицына – процедуру привоза Володина на Лубянку. Отец рассказал мне то же
самое, до мельчайших подробностей. С момента помещения туда Солженицына до ареста родителей прошло три года –
и люди, и персонал Внутренней тюрьмы остались те же. Отец мне рассказывал о доброжелательном морячке-надзирателе,
который
Отец и мать в ссылке. Термальный курорт Талая. Колыма. 1952 г. |
«Дело» вёл подполковник Бротяков, выпускник исторического факультета МГУ (он упоминается в материалах «Мемориала»). На
самом деле никакого «дела» не было, Бротяков перелистывал страницы хранившегося в архиве («Хранить вечно»)
дела 1927 г., когда отец был арестован за участие в демонстрации 7 ноября (в поддержку Троцкого).
С мамой дело обстояло хуже. Арест так подействовал на неё, что у неё развилась анорексия – она потеряла
способность принимать пищу. Бротяков решил, что она объявила голодовку, и приказал поместить её в отдельную камеру и
«убрать воздух». Маму завели в маленькую камеру, закрыли – через некоторое время она стала задыхаться и потеряла
сознание. Очнулась в своей камере. Бротяков,
(В одной камере с ней сидела арестованная племянница Сталина – Аллилуева. В компании она рассказала о том, что дядя сердится на неё и она «с ножом к горлу» пристанет к нему и выяснит, чем она прогневала его, – её обвинили в попытке покушения на Сталина. В этой же камере сидела красавица-армянка, племянница директора Института переливания крови А. А. Багдасарова. В годы войны она работала в советском посольстве в Лондоне. В неё влюбился фельдмаршал Монтгомери. Она прекрасно пела; однажды на приёме в посольстве она спела романс, её просили спеть ещё, она отказалась. К ней подошёл Монтгомери, наклонился к ней и попросил спеть для него. Она спела. В 1948 г. её арестовали, и следователь добивался от неё, какое шпионское задание дал ей Монтгомери в тот момент, когда наклонился к ней. В одной камере с отцом сидел главный винодел Министерства сельского хозяйства СССР, получивший Сталинскую премию за разработку нового способа шампанизации вин. Арестован он был за внедрение «с вредительской целью» этого способа в практику…)
Вероятно,
В Бутырской тюрьме отец и мама провели 3 месяца. В конце августа сформировали этап, и они отправились в Находку – через Курган, Свердловск, Новосибирск, Иркутск, Хабаровск, побывав во всех пересыльных тюрьмах на этом крестном пути, по которому до них прошли миллионы их сограждан, попавших в цепкие объятия сталинского «правосудия». Переезд в Магадан в трюме тюремного парохода «Джурма» по осенним Татарскому проливу и Охотскому морю остался в их памяти, как один сплошной кошмар. Заключённых загрузили в трюмы, посадили на деревянный настил почти вплотную друг к другу – чтобы вместилось больше, трюмы задраили и открывали два раза в сутки – для кормления и оправки.
Через 9 лет родителей реабилитировали, выдали в счёт компенсации трёхмесячную зарплату по последнему перед арестом месту работы и дали право на получение жилплощади в Москве. Этим правом удалось воспользоваться далеко не сразу…
Лет пятнадцать тому назад по телевидению была передача, посвященная «делу врачей». С воспоминаниями выступила мой друг Марина Загорянская, внучка арестованного по этому делу профессора А. И. Фельдмана. На экране телевизора показали сохранившиеся ордера на арест – профессора А. И. Фельдмана и профессора Я. Л. Раппопорта; в них было написано, что подполковникам МГБ Концову и Шитикову поручается провести арест и обыск в квартирах вышеупомянутых «врагов народа». (В книге Я. Л. Раппопорта «На рубеже двух эпох» описана процедура ареста и даны словесные портреты исполнителей.)
За пять лет мои знакомые повысились в чине до подполковников… В их ведомстве в чинах повышались быстро, впрочем смерть в собственной постели считалась там непозволительной роскошью – достаточно вспомнить судьбу Ягоды, Ежова, Меркулова, Берия, Деканозова… Недаром в Библии сказано: «Во многом знании многие печали»: Сталин не любил свидетелей.
Вот какие ассоциации родились у меня трагической ночью с 23 на 24 февраля 2006 г. У трагедий одинаковый привкус – и годы над ними не властны.