ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ Осень 2006 № 4 (41)

УРОКИ НА ЗАВТРА

	Пропущенные ГОДЫ
	Наталья Делоне

умая о прошедших годах, я невольно вспоминаю слова M. Ю. Лермонтова: «Печально я гляжу на наше поколенье!» Я пишу о себе и моих сверстниках-генетиках, о нашем месте в истории русской науки. Мы – «пропущенное» поколение. Нам не суждено было полностью состояться.

Генетика в России XX века развивалась очень бурно, ведь единица наследственности была названа геном только в 1906 г., а уже в 1920-е гг. в России было много прекрасных передовых научных школ и мощных генетиков – учёных чрезвычайно широкого размаха и высокой настроенности. Первый сильный удар по генетике был нанесен Т. Д. Лысенко ещё в середине 1930-х гг., в 1935 г. в Кремле на съезде колхозников он получил поощрение Сталина. Репрессии унесли Г. Д. Карпеченко, Г. А. Левитского, Н. И. Вавилова и других великолепных учёных. Второй удар принесла война. Погибли замечательные люди. На моём курсе призвали всех мальчиков, вернулись только двое. Третий сокрушительный удар по генетике пришёлся на 1948 год. Это была сессия ВАСХНИЛ. Генетика была объявлена «лженаукой». Произошла реформация с полным уничтожением. «Отрастание» генетики началось только через 10 лет. В начале была разрешена радиогенетика, затем, через несколько лет, бурно развилась отечественная молекулярная генетика, и наконец генетических институтов стало много, а генетика сделалась модной.

Училась я во время войны, а начало работы пришлось на разгул лысенковщины.

Начало научной деятельности до лысенковского разгрома

	М. С. Навашин
	А. А. Прокофьева-Бельговская
	Н. П. Дубинин

Окончив институт в Харькове, я получила направление в Москву в Институт цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР, в котором прежде был директором Н. К. Кольцов и где во многом сохранились традиции, возникшие при нём. Ко времени моего поступления в институте произошли сокращения и никаких лишних штатных единиц не было. Меня взял на работу Н. В. Цицик, в лабораторию отдалённой гибридизации при АН СССР, причём сразу научным сотрудником. Однако, как только в «кольцовском» институте оказалась должность младшего лаборанта, я сразу же перешла туда. «Наташа всегда была шалой», – говорили некоторые мои знакомые. И это так: я долгое время не считалась с материальными условиями, а стремилась работать там, где мне было интересно. Теперь, может быть, я и сожалею, но уже поздно.

У меня была глубокая искренняя вера, что самое главное в жизни – это занятие наукой. Мой отец был учёным, и дед, и прадед, и прапрадед (в Центральной библиотеке – прежде «Ленинке» – можно найти их труды). Мои подруги тоже относились к научной деятельности с верой и любовью. Вообще все, кто нас учил и воспитывал, были убеждёнными учёными. Ведь тогда было очень выгодно быть лысенковцем. Я прекрасно помню, как Нуждин говорил, обращаясь к своему приятелю: «Эх, не на ту лошадку ты поставил». И действительно, около Т. Д. Лысенко он преуспел и стал членом-корреспондентом АН СССР. В то время в Институте цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР собрались учёные-антилысенковцы. По поводу генетики было легко ответить на вопросы, «что такое хорошо и что такое плохо», «кто хороший и кто плохой». Был тест, подкреплённый материально: только истинные генетики шли в стан антилысенковцев.

Институт цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР находился на Воронцовом поле в очень славном особняке дореволюционной постройки. Широкая лестница вела на второй этаж, где были кабинет бывшего хозяина, зал и примыкающая к нему библиотека. Это были самые красивые комнаты. На первом этаже была столовая, разукрашенная стенкой живописью с изображением подносов с едой, птицами и цветами, там тоже располагалась лаборатория. Были и другие комнаты, всюду широкие окна, высокие потолки и светлые обои.

Я была принята в лабораторию ботанической цитологии М. С. Навашина, которая располагалась в бывшем кабинете владельца особняка, и была единственной лаборанткой. В лаборатории были замечательные учёные: Михаил Сергеевич Навашин, его жена Елена Николаевна Герасимова-Навашина, Александра Алексеевна Прокофьева-Бельговская, Петр Климентьевич Шварников и Нина Титовна Кахидзе – плеяда генетиков, внесших большой вклад в русскую науку. Так получилось, что в лаборатории собрались учёные, принадлежащие к научной школе академика Сергея Гавриловича Навашина, только Александра Алексеевна Прокофьева-Бельговская была из ленинградской школы Ю. А. Филипченко. Эти учёные, каждый из которых мог бы заведовать отдельными лабораториями и продуцировать идеи для больших коллективов, были помещены в одной комнате, потому что их постепенно вытесняли из других учреждений прихвостни Т. Д. Лысенко. «Кольцовский» институт в то время предоставил им место.

Михаила Сергеевича я знала хорошо, потому что его отец, Сергей Гаврилович Навашин, и мой дед, Николай Борисович Делоне, оба работали в одном и том же институте в Киеве и были знакомы семьями. Затем Михаил Сергеевич и мой отец стали учениками Сергея Гавриловича. Во время гражданской войны они разными способами пробрались в Тифлис, где академик С. Г. Навашин в то время развернул свою лабораторию. Я много слышала от отца о юности Михаила Сергеевича, но познакомилась с ним уже в Москве. Он был чрезвычайно импозантен: стройный, с голубой сединой, говорил грассируя и часто высказывал скептические идеи. Про него злословили, что он носит корсет и высокие каблуки, а волосы подсинивает искусственно. Действительно, поскольку у него был больной позвоночник, он носил лечебный корсет. Злословили же про него в отместку за его обыкновение давать знакомым саркастические клички. Его вес в науке был абсолютно бесспорен.

Михаил Сергеевич Навашин внёс большой вклад в изучение морфологии хромосом. Он занимался полиплоидией и анэуплоидией. Им была предложена дислокационная гипотеза эволюции числа хромосом (1932), по которой число хромосом набора определяется числом центромер. Он утверждал, что основное число хромосом меняется только в случае добавления или элиминации имеющихся центромер. Михаил Сергеевич занимался межвидовой гибридизацией. Ему принадлежит термин «амфидиплоид». Он внёс свой вклад в понимание мутационного процесса, как индуцированного, так и спонтанного. «Стареющие семена» – этот термин связан с обнаружением М. С. Навашиным увеличения числа хромосомных перестроек в хранящихся семенах. Он занимался практическим выведением тетраплоидного кок-сагыза. В практической селекции пользуются его методом получения гаплоидных растений. Он является одним из пионеров изучения хромосом человека. Он имел немного статей по кариологии, но если положить на одну чашу весов его работы, а на другую – тома многочисленных исследователей средней руки, то значимость его вклада в кариологию оказалась бы значительно больше. Это был прижизненно признанный классик.

Безусловно, те учёные, с которыми я оказалась в одной лаборатории, все без исключения достойны серьёзных биографических исследований, а про некоторых уже написано немало глубоких книг. Я же описываю только впечатления очень молодой девицы, попавшей в такое элитарное общество.

Елена Николаевна Герасимова-Навашина была ученицей своего мужа с юности до глубокой старости. Она поражала своей удивительной собранностью и дисциплиной в работе. Утром она приходила в лабораторию, приготавливала освещение в микроскопе и уже через самое короткое время напряжённо рисовала кариотипы. Искусство её как художника было так велико, что её большая цветная таблица с изображением разных фаз митоза могла бы конкурировать с картинами самых известных импрессионистов. Она брала уроки живописи. Но в её рисунках была и та точность, которая иногда ускользает при микрофотографировании.

Петр Клементьевич Шварников был учеником моего отца в масловском Институте сельского хозяйства, а в зрелые годы много работал с Николаем Ивановичем Вавиловым. О нём есть ряд воспоминаний. Я же его помню как доброжелательного человека; в его хорошем отношении ко мне я никогда не сомневалась. Так же я любила и Нину Титовну Кахидзе. А вот кто занял большое место в моей жизни – это Александра Алексеевна Прокофьева-Бельговская. Во-первых, несмотря на то, что я была в лаборатории единственным лаборантом, я была отдана ей в полное подчинение, во-вторых, у неё был дар преподавателя, и она обрушила на меня весь запас своей энергии. Конечно же, я знаю Александру Алексеевну, я даже жила у неё какое-то время. И работы её я знаю все. Но писать о ней нужно отдельно. Несмотря на то, что про неё есть много воспоминаний и прекрасная книга «Портрет на фоне хромосом» (2005), я могла бы их отчасти дополнить.

Цитогенетические препараты в лаборатории каждый приготовлял для себя, никаких лаборантов. Над каждым препаратом священнодействовали. Весь стиль поведения был очень строгим. Царила благоговейная тишина. Переговаривались шёпотом, а если необходимо было что-нибудь обсудить, выходили на внутренний балкон, который нависал над прихожей. Только совещания проходили за круглым столом, когда накапливались животрепещущие проблемы. Тогда приглашали ведущих специалистов из других областей. Я помню приход А. Н. Белозерского. Всякие житейские досужие пересуды были совершенно исключены.

Я очень старалась, но была молода, весела и подвижна и иногда убегала в «дубининскую» лабораторию на третьем этаже, где была совершенно другая атмосфера, хотя, безусловно, тоже очень рабочая. Там можно было громко говорить и смеяться, а кроме того, я проходила большой дрозофильный практикум у Марка Леонидовича Бельговского.

И. А. Рапопорт
В. В. Хвостова
М. Л. Бельговский

В лаборатории генетики у Николая Петровича Дубинина были прекрасные учёные: Владимир Владимирович Сахаров, Иосиф Абрамович Рапопорт, Вера Вениаминовна Хвостова, Николай Николаевич Соколов, Борис Николаевич Сидоров, Г. Г. Тиняков и Е. Н. Болотов. Лаборанты были только у Николая Петровича Дубинина, да ещё у Иосифа Абрамовича Рапопорта была изысканного воспитания старушка-препаратор, обожавшая его. В лаборатории занимались вопросами эволюционной генетики, в частности распространением хромосомных мутаций в природе на примере дрозофилы, изучением механизма хромосомных перестроек; исследованием эффекта положения гена, вопросами полиплоидии и химического мутагенеза.

Писать о Николае Петровиче Дубинине я не буду, во всяком случае, мне это делать не нужно, поскольку о нём известно всё и всё описано, в том числе и им самим. Он был великолепным морганистом, чрезвычайно работоспособным и плодовитым учёным, даровитым руководителем науки. Тогда он был весёлым, и я его совсем не боялась.

В то время я для всех, по молодости и манере поведения, была просто Наташей. Единственным, кто, обращаясь ко мне, говорил «Наталья Львовна», был Владимир Владимирович Сахаров. Он занимался тетраплоидной гречихой. Я ещё в Харькове делала дипломную работу по сравнению стандартного диплоидного сорта гречихи и его тетраплоидной линии методом сравнительного изучения структуры урожая этих сортов. Я, конечно, написала статью по материалам своей дипломной работы, но сначала её долго проверяли в лаборатории, потом заставляли меня менять некоторые абзацы стилистически, затем сокращать для напечатания в ДАН СССР, а когда статья уже была принята к печати, наступила ВАСХНИЛовская сессия, и она не увидела свет.

Владимир Владимирович Сахаров был высоким и седым, несмотря на свои сорок с небольшим лет. У него был аристократический «упадочный» профиль и прозрачные серые навыкате глаза. Двигался он, точно танцевал вальс-бостон. Он был очень гостеприимен, у него всегда дома были люди. Жил он с сестрой. Владимир Владимирович очень любил молодежь, и его любили. Он с увлечением говорил о музыке и живописи, вкусы свои отстаивал рьяно. Не любил со всем пылом Скрябина и упивался Рахманиновым. Очень забавно, но в то время он просто совсем не знал Шостаковича, Прокофьева, Бриттена и других замечательных современных композиторов, точно не был их сверстником, не знал и знать не хотел. В живописи до исступления ненавидел авангардизм. Старомодность его облика и вкусов была чрезвычайно обаятельна. Но, главное, в генетике он остался пионером химического мутагенеза. Это признавал сам Иосиф Абрамович Рапопорт, который никогда не забывал отметить первые опыты по химическому мутагенезу В. В. Сахарова.

Большое место в лаборатории занимал Иосиф Абрамович Рапопорт. Он посвятил себя всего без остатка химическому мутагенезу. Впоследствии Иосиф Абрамович стал руководить всеми работами в Советском Союзе, которые имели отношение к этому типу экспериментальной изменчивости. Здесь не стоит говорить много, поскольку у меня есть воспоминания о Иосифе Абрамовиче, а кроме того, самое главное, о нём вышло много серьёзных биографических исследований, где, в частности, рассказано и о его заслугах во время войны. Скажу только, что первое моё впечатление, которое я получила при встрече с Иосифом Абрамовичем, было несколько обескураживающим. Я открыла дверь в большую комнату лаборатории генетики, и вдруг прямо мне под ноги пролетел ящик с пробирками, в которых был корм для дрозофил. Его «метнул» Иосиф Абрамович. Он рассердился, что ему не дали нужного числа пробирок как раз в самый ответственный момент опыта. Потом как-то, много лет спустя, Борис Николаевич Сидоров вспомнил: «Мы всегда удивлялись, зачем ему было нужно так много пробирок, ведь мы для своих исследований пользовались значительно меньшим числом. Но широкий объём опытных образцов был необходим Иосифу Абрамовичу для установления нужных доз мутагенов. Мы напрасно сердились, что были массовые гибели мух: это было важно для отыскания предельной нормы нового испытываемого химического вещества». Уже тогда Иосиф Абрамович работал над предложением ряда новых супермутагенов. Потом я лучше узнала Иосифа Абрамовича, и для меня он всегда был самым верным другом, а друзей в жизни оказывается мало.

С Верой Вениаминовной Хвостовой мы после работы часто ходили на концерты в Консерваторию. Когда были знаменитые солисты или приезжали дирижеры, то бывало трудно купить билеты, но мы проходили и без билетов. Причём у нас были разные способы. Я прихорашивалась, надевала кружевной воротник и победным медленным шагом шла в толпе мимо билетёров, точно за мной идёт множество поклонников с билетом для меня. У Веры Вениаминовны был совершенно безопасный путь: у неё муж играл на валторне в оркестре и исправно её встречал. Я слушала самого Д. Д. Шостаковича, который играл партию фортепиано в своей Первой симфонии. Не раз видела, как выходил кланяться С. С. Прокофьев. Музыка тогда занимала большое место в моей жизни.

Сам Николай Петрович Дубинин, а также Г. Г. Тиняков, В. В. Хвостова, М. Л. Бельговский, Б. Н. Сидоров занимались таким существенным явлением в генетике, как эффект положения гена (ген работает по-разному в зависимости от того, какое место он занимает на хромосоме). В лаборатории шли работы по многим областям генетики, и в том числе оригинальные исследования по эволюционной генетике.

Мне нравился рабочий, но совершенно раскованный стиль лаборатории генетики. Я старалась почаще там бывать, тем более, что любила Марка Леонидовича и была дружна с Верой Вениаминовной. Вообще, когда я вспоминаю свою тогдашнюю молодость, я вижу: мне нравились окружающие меня люди, насколько я понимаю сейчас, значительно больше, чем я им.

Приходить на работу нужно было к 9 часам утра, а уходить можно было значительно позднее казённого времени. Я тоже любила вечера у микроскопа. В институте оставалось уже мало народа. Я помню Михаила Александровича Пешкова, который для отдыха выбегал из своей лаборатории и в зале бравурно играл на рояле.

Михаил Александрович Пешков делал высокопрофессиональные микрофильмы живых клеток. Его специальностью была цитология. Он был многогранным человеком, и всё, что он делал, было на самом высоком уровне. Он имел красивый баритон и пел. У него было музыкальное образование. Он прекрасно рисовал.

	Н. Н. Соколов и Б. Н. Сидоров

У Михаила Александровича было множество разнообразных аквариумных рыбок, которых он держал в помещении лаборатории. Он их скрещивал, выводил новые формы, вёл по поводу рыбок широкую переписку и обменивался ими с другими любителями. В лаборатории он содержал и некоторых певчих и просто красивых птиц. Эрудиция его по многим вопросам удивляла своим разнообразием. Но главным делом он избрал изучение живой клетки; в основном он специализировался на одноклеточных эукариотах. Он выбирал оригинальные подходы в исследованиях. В своей специальности он был блистателен. Его микрофильмы и микрофотографии поражали. Михаил Александрович старался научить тех, кто был рядом, своим приёмам. Я была рядом, и он меня учил. Когда Михаил Александрович стоял около меня и что-то чуть-чуть подсказывал, у меня получались хорошие микрофотографии микроспор традесканции. Они до сих пор сохранились. По своей конституции Михаил Александрович был пикник. Он был толст до такой степени, что мог ездить только на такси, да и то проникал внутрь по частям, как бы перетекая. Выбираться из такси ему, обычно, помогали несколько человек. Двигался, однако, он быстро, даже изящно. Одна его особенность меня очень удивляла: он опаздывал на свои доклады. Однажды он опоздал на час, его ждали, и он сделал блистательный доклад с умопомрачительными иллюстрациями о харовых водорослях, где во всех клетках происходит экдомитотическая полиплоидизация, кроме клеток в точках роста, делящихся митозом.

Я уже писала о семинарах, которые проходили в лаборатории ботанической цитологии «за круглым столом». В лабораторию приглашался кто-нибудь со стороны из биохимиков, физиологов и даже философов, и разбирались вопросы, близкие к роли клеточного ядра в наследственности или новые представления о строении хромосомы. Я всегда с интересом присутствовала. Помню, как-то, когда мы с Александрой Алексеевной Прокофьевой-Бельговской возвращались вместе домой, она мне сказала: «Как сегодня на семинаре было интересно, и даже никто не умничал». Это был камешек в мой огород. Хотя я старалась не вылезать со своим мнением, но, по свойственной мне тогда порывистости, тем не менее высказывалась.

Регулярно научные обсуждения шли и на учёных советах института. Как я помню, никаких административных дел на учёных советах не принято было обсуждать.

В то время генетики очень много общались друг с другом. Часто бывали доклады в большом двухцветном зале Зоологического музея МГУ на улице Герцена. Мы, молодежь, с энтузиазмом туда бегали.

Вообще же, я болталась среди гораздо более старших людей, с разницей более чем 20 лет, и у многих вызывала желание меня учить. Тем более, что я имела то самое «проклятое любопытство», которое было у слонёнка из сказки Р. Киплинга про то, как у слонёнка вырос нос. Больше всех со мной возился Марк Леонидович Бельговский. Но Александра Алексеевна посчитала, что мне необходимо пройти курс генетики в Университете, и я была откомандирована на определённые учебные часы на биофак. В течение двух лет я доучивалась вместе с курсом, который закончил обучение в 1948 г.

Я хорошо помню генетиков выпуска 1948 г. Это были девушки образованные и умные, я составляла несколько чужеродное включение. Вот список этих молодых генетиков: Софа Миндлин, Стефа Любинская, Марта Дьянова, Татьяна Кантер, Нина Солянова, Надя Бурашева, Оля Петрова.

Софья Захаровна Миндлин потом говорила: «Наташа Делоне влетела в нашу городскую группу, как пёстрая бабочка». Отзыв лестный, но вызван, по-видимому, тем, что я носила отпечаток провинциальности. Девушки-студентки были хорошенькие, особенно чёрненькая Софа Миндлин и блондинка Стефа Любинская. Собственно, Стефа была крашеная, но ей это шло. В своё время мне очень хотелось покраситься: сделать волосы светлыми, а брови чёрными и губы алыми, но я боялась чопорной бабушки и так и не отважилась на такой поступок. Нужно сказать, что до сих пор об этом жалею.

С. Миндлин		С. Любинская		Н. Делоне

Ко мне сразу очень мило отнеслась Таня Кантер, с которой я и потом была в самых приятельских отношениях. Кроме того, я сразу подружилась с Элей Абелевой, окончившей вуз на год раньше и оставшейся на кафедре. В то время уже вовсю неистовствовал Т. Д. Лысенко, но студенты-старшекурсники были преданно верны классической генетике. А ведь получение дипломов об окончании МГУ у этого курса было за месяц до августовской Сессии ВАСХНИЛ.

Следующему курсу не дали закончить вовремя и ещё целый год «переучивали», критикуя «менделизм-морганизм» и внедряя «агробиологию» Лысенко. Но летом 1948 г. большинство девушек этого курса были на практике в филиале Института цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР в Кропотове на Оке.

В Кропотово выезжали и некоторые сотрудники института. Лаборатория М. С. Навашина выехала целиком. У нас были микроскопы и всё техническое обеспечение для приготовления препаратов. Я много работала, потому что была полностью очарована проблемой, которую можно обозначить в духе тогдашнего моего ощущения широко и торжественно: «Структура хромосомы как материальной носительницы наследственности».

Утро у меня начиналось в 5 часов. Я сразу же шла в лабораторию. Затем просыпались девочки-студентки, и я с ними бежала купаться на Оку. Со звонком в 9 часов начинался рабочий день, а вечером я снова занималась. Моё рвение нравилось Борису Васильевичу Кедровскому, он со мной беседовал, и не только о роли клеточного ядра в живой клетке, но и читал мне свои переводы «Фауста» Гёте. Такой он был особенный человек: когда ему понадобилось читать по-русски «Фауста», он сделал свой перевод, поскольку другие переводы вызывали у него раздражение. Мне представляется, что он – фигура трагическая: пионерские его работы о роли РНК в синтезе белка вышли только на русском языке, в русском журнале и в этой области цитохимии, где он был первым, сделались известны Т. Каперсок и И. Браше.

	Н. Делоне

Михаил Сергеевич Навашин поощрял мои чтения статей К. Д. Дарлингтона. Читала я, влезая на дерево, росшее рядом с лабораторией. Как-то Михаил Сергеевич проходил мимо и спросил: «Что вы там, Наташа, делаете на такой высоте?». Я сказала, что читаю Дарлингтона. «Ну что же, – ответил он, – чтобы понять его последнюю статью, действительно нужно влезть на дерево». Так был «узаконен» мой способ самообразования.

Иногда мы с Александрой Алексеевной Прокофьевой-Бельговской, когда она на короткое время приезжала в Кропотово, отправлялись ловить кузнечиков и пауков и, если удастся, богомолов для того, чтобы фиксировать питающие клетки. Мы брали лодку и переправлялись на другой берег. Александра Алексеевна была чрезвычайно щепетильна в соблюдении рабочей дисциплины, но, тем не менее, мы почему-то фиксировали насекомых и пауков, предпринимая поход за ними, хотя точно такие же пауки и кузнечики прыгали у нас под ногами рядом с лабораторным домом. Мне это нравилось.

Ока – удивительно русская река. Плавно течёт она, плескаясь о берега, на которых кусты и за ними – луга, а над головой – небо с лёгкими облачками, и воздух свеж и отраден. Всё это ласково проникает в душу и очищает от житейской суеты. А если ты переполнен молодой энергией и знаешь, что занят самым важным, чем стоит заниматься, – хромосомой, то на всю жизнь остаётся отсвет счастливых юных дней.

Хорошее было лето. Я поняла тогда, что в мейозе, когда две гомологичные хромосомы находятся синхронно на стадии сформированных хромомер, они конъюгируют. Это происходит в мейозе. В полигенных хромосомах слюнных желез дрозофилы или хирономуса и у некоторых других видов хромосомы, образовав хромомеры, не переходят к другому порядку спирализации, и тоже происходит конъюгация гомологов. Я представила себе, что можно экспериментально задержать митоз на стадии профазы и получить тот же эффект. Хромосомы в митозе, как правило, гетероцикличны между собой, гетероцикличны гомологи и каждая отдельная хромосома по своей длине гетероциклична. Так хромосомы вступают в профазу и только в метафазе хромосомы полностью синхронизируются. Но в метафазе образована большая спираль у всех хромосом и конъюгация гомологов невозможна.

Воздействуя холодом, можно продлить профазу во времени и при правильно подобранной смене температур добиться того, что хромосомы синхронизируются в профазе. Конъюгация гомологов неизбежна, если гомологи синхронно находятся на стадии хромомер и образование большой спирали задержано. Произойдет соматическая конъюгация. Роль определённых этапов спирализации хромосом будет показана на примере перехода обычного деления в редукционное. Тогда в меристеме корешка возникнут дочерние гаплоидные клетки.

Т. С. Кантер

Я начала эксперимент с первыми митозами в меристеме корешков лука репчатого, некоторых семян и в коллусных наростах. Каллусные наросты я получала, разрезая ветки у бересклета бородавчатого. Холодильники тогда были примитивные, набивались льдом из глубокого погреба. Я получила несколько случаев такой соматической конъюгации. Переехав из Кропотова в Москву, я получила возможность пользоваться более совершенным холодильником. Предстояло ещё подобрать окончательный график смены температур. К таким завершающим опытам я приступила, но тут состоялась сессия ВАСХНИЛ. Я поняла, что архитектоника ядра и состояние спирализации хромосом играют основную роль в способах деления клетки. На этом этапе я закончила.

Одновременно я занималась другим экспериментом: раскрашивала дифференцированно диски на полигенных хромосомах слюнных желез Drosophila melanogaster. Над этой задачей я трудилась с самого поступления в институт, т. е. полтора года. Я получила полностью повторяющиеся окраски, подбирая разнообразные цитохимические красители и растворители с различными значениями рН. Так, например, локусы Bar и White окрашивались контрастно. Следующий этап работы состоял в том, что я вызывала пуфообразование и сравнивала участки хромосомы с дисками и эти же участки, когда диски расправлялись в пуфы. Мною была написана статья и принята в ДАН СССР, но не вышла; её просто вырвали из свёрстанного журнала.

В начале 1970-х гг. стали дифференцированно окрашивать K-метафазные хромосомы человека. Но методы эти используют для распознавания разных хромосом для создания таблиц кариотипов. Меня огорчает, что нет тенденции обдумать причину повторяемости рисунков, которые даёт дифференцированное окрашивание. Есть несколько гипотез, но даже А. Ф. Захаров не создал полного объяснения. Хромосома – сложное тело, где отношение ДНК к белку равно 1:1. Хромосомы эукариот как целостные структуры несут функцию регуляторов генетической активности в цепи других регуляторов на структурном, а не на молекулярном уровне. Наиболее спирализованная хромосома – метафазная хромосома – имеет все гены в заблокированном состоянии. Считывание информации с генов в метафазной хромосоме не происходит. Цикл спирализации-деспирализации хромосом следует не только описывать, но и осмысливать. Я уверена, что, несмотря на многие замечательные работы в этой области, основные решения впереди. Это относится и к процессам гетерохроматизации эухроматических районов. Работы по эффекту положения гена дают широкую возможность для таких подходов. Я рада, что помогала как цитогенетик работе, которую вёл Марк Леонидович Бельговский в 1947 – 1948 гг.

Все мои ранние усилия споткнулись о разгром генетики после сессии ВАСХНИЛ в августе 1948 г.

Разгром генетики

В августе основная часть сотрудников института уехала в отпуск, остальные переехали из Кропотова в Москву. В дубининской лаборатории был только Иосиф Абрамович Рапопорт, в навашинской – осталась я одна без какого-нибудь надзора. Как раз именно в это время я получила в меристеме корешков лука репчатого гаплоидные клетки и метафазы, где была соматическая коньюгация. Я задумала и провела эксперименты по температурным шокам с различными температурами и зафиксировала много материала.

Когда началась сессия ВАСХНИЛ, на неё стал ходить Иосиф Абрамович Рапопорт. Вечером он приходил в лабораторию работать. Поскольку я тоже подолгу задерживалась, то бегала на третий этаж, и Иосиф Абрамович подробно рассказывал мне, что произошло за день. Сессию приурочили ко времени, когда селекционеры растений были заняты урожаем, вероятно, чтобы провести её без помех в их отсутствие. Всё, что там происходило, было чудовищно. Обескураживало то, что Пётр Михайлович Жуковский и Сос Исакович Алиханян, выступив в начале с критикой Т. Д. Лысенко, затем вселюдно сделали сообщения с извинениями и раскаянием. В конце сессии сделалось ясно, что её решения благословил Сталин.

В последних числах августа многие сотрудники лаборатории цитологии растений и генетики снова собрались на Кропотовской станции. Заведовал тогда станцией Л. А. Полежаев. Он совсем растерялся и стал притеснять всех сотрудников-генетиков по всякому поводу и без повода. Я помню, как добрейший Владимир Владимирович Сахаров сказал: «Нужно же и его понять, ведь ему кажется, что он за нас отвечает», – на что Елена Николаевна Герасимова-Навашина вспылила: «Я не хочу входить в положение всякого труса!» Произошёл также инцидент, в который была вовлечена я. Полежаев вызвал Александру Алексеевну Прокофьеву-Бельговскую и сделал ей замечание: «Делоне слишком рано приходит в лабораторию, до официального срока». За этим последовало разбирательство разгоревшегося конфликта, поскольку на этот раз был вызван М. С. Навашин, и ему было сказано: «Я говорил Александре Алексеевне о дисциплинарных нарушениях её лаборантки, а она сначала постучала по своему лбу, а потом по столу». Но никому ещё тогда не приходило в голову, что обе лаборатории – генетики и цитологии растений – будут закрыты 1 сентября 1948 г.

	Т. С. Кантер. Госудаственный ботанический сад. 1950 г.

Очень многие настоящие генетики потеряли тогда работу, в том числе и мои сверстники. Я помню, Александра Алексеевна Прокофьева-Бельговская, отбросив все свои театральные аффектированные манеры, забыв о грассировании, просто сказала: «Мне не жалко нас, стариков, мы уже многое сделали и много успели, мне жалко молодых». Так это и было: именно генетики моего возраста оказались «пропущенным поколением».

Я была без работы 4 месяца и потом ещё 11 месяцев. Все генетики какое-то время были безработными. Потом сотрудники устроились в разные места. Н. П. Дубинина, М. Л. Бельговского, Т. А. Тараканову и В. Н. Беляеву взял в Институт леса АН СССР академик В. Н. Сукачёв. Он совершенно ничего не боялся. Н. Н. Соколов, Б. Н. Сидоров и Я. Л. Глембоцкий уехали за Полярный круг под Норильск работать с песцами. М. А. Арсеньева, С. Н. Вологов и В. В. Хвостова стали работать в Иностранной библиотеке. Московский генетик М. М. Камшилов и ленинградский зоолог Ю. И. Полянский отправились в Дальние Зеленцы – биостанцию на Ледовитом океане, Екатерина Тимофеевна и Борис Николаевич Васины – на Южно-Сахалинскую станцию, филиал АН, мой отец Л. Н. Делоне полтора года был без работы. Я не в силах упомянуть всех опальных генетиков того времени. А. А. Прокофьева-Бельговская, С. И. Алиханян и С. З. Миндлин поступили в недавно открытый Институт пенициллина Минздрава СССР. Меня с моей единицей младшего лаборанта приняли в Институт физиологии растений АН СССР.

Институт физиологии растений АН СССР был небольшим по числу сотрудников. В то время там был директором академик Н. А. Максимов, который умел сохранять экологическую направленность работ института. После его смерти институт стал институтом, так сказать, «биохимической физиологии», но это было уже без меня. Н. А. Максимов был замечательным биологом, и его учебник «Краткий курс физиологии растений» – это образец того, каким должен быть учебник: глубоким по мыслям и лёгким для восприятия. Н. А. Максимов в своё время был сотрудником Н. И. Вавилова, затем был арестован. Его истязали в тюрьме, и он подписывал все «признания», которые ему велели. У него был тремор – дрожали голова и руки. Он стал «с душою согнутой старик». И всё-таки учёные советы с научными докладами были очень интересными, благодаря тому, что Максимов умел направить дискуссию в важном направлении. Мой руководитель был учёным секретарём института и позволял мне посещать все научные совещания. Это была хорошая школа. В остальном мне было тягостно ходить в институт, не опаздывать, отбывать рабочее время. Так тоскливо мне никогда не было. Я сдала все экзамены кандидатского минимума, и меня приняли в аспирантуру в лабораторию клеточной физиологии. Тема для выполнения диссертации была интересной. Но списки новопринятых аспирантов утверждали в Совете биологического отделения АН СССР. Там мою кандидатуру отвергли. Такая всесильная дама – Дозорцева, которую «менделисты» называли «Позорцева», очень подробно и строго объяснила, что я совершенно не гожусь: «Я знаю её громкие высказывания о Т. Д. Лысенко. Она может подвести». Меня стали заманивать через Александру Алексеевну Прокофьеву-Бельговскую такие лысенковские столпы, как Глущенко и Нуждин, и я даже ходила к ним разговаривать в Институт генетики АН СССР. Но ничего, конечно, у меня из этого не получилось. Тем временем меня стали увольнять из Института физиологии растений. Я пошла на приём к вице-президенту АН СССР и он позвонил в институт. Меня вернули. Вероятно, С. И. Вавилов, который был президентом, помог бы мне лучше, но я не хотела его просить. Мне ужасно не нравилось, что он был президентом АН СССР в то время, как царил мрак в биологии, в связи с Т. Д. Лысенко, который погубил его брата. Я его не понимала. В результате меня выгнали, сказав, что мою лаборантскую должность передают казахскому филиалу, что было просто враньём: вместо меня в ту же лабораторию взяли другую девицу. Поскольку я, со своей штатной единицей, была направлена Президиумом АН СССР после реорганизации Института цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР в Институт физиологии растений АН СССР, то я была на учёте в Президиуме. Мне велели получить там, в канцелярии, на каких-то бумагах подписи и печати, иначе не выдавали трудовую книжку. Меня направили в небольшое здание рядом с дворцом, где было основное здание Президиума АН СССР. Я помню всё: и маленькую приёмную на первом этаже, и духоту, и снующих озабоченных канцелярских дам, и тот ужасающий грохот на потолке. На втором этаже был ремонт, разбирали какую-то стенку, а кирпичи валились, и казалось, что они падают на голову. Удары отдавались болью в висках. Я ждала, когда мне поставят все печати, и почему-то тупо про себя повторяла: «Сбились мы, что делать нам? Это бес нас водит, видно, и кружит по сторонам…» – и опять: «сбились мы…». Мне было очень плохо. И эти падающие кирпичи остались в памяти как символ разрушающейся судьбы.

Потом я переменила несколько работ, но это – отдельный рассказ. Скажу только, что люди, которые меня окружали, были разные, и те вполне милые конформисты, которые осторожно воспринимали происходящее, тем не менее в разных мелочах мне помогали, да и не только в мелочах. Конечно, они считали, что я «сдуру лезу на рожон», но были милы со мной, и я их вспоминаю теперь. Однако были и ожесточённые, оголтело-энергичные, которых раздражало, что я – не комсомолка. Они, даже несмотря на мою молодость, старались делать мне гадости, в чём и преуспевали.

Десятилетие прошло с момента разгрома генетиков в 1948 г. до решения о возобновления генетики в России. Судьба моих сверстников оказалась под прессом прошедших событий.

С. И. Алиханян, С. Миндлин

Мне хочется рассказать о нескольких моих подругах, окончивших Московский университет в 1948 г.

Стефа Любинская, которая теперь Стефания Ивановка Любинская, была распределена в лабораторию цитологии растений к Прокофьевой-Бельговской, но лаборатории не стало, и цитогенетикой заниматься сделалось невозможно. Четыре года после окончания МГУ она не работала как биолог, если не считать того времени, когда преподавала в школе. За это время она побывала с мужем-военным на Чукотке. Она говорила: «Всё равно работу по специальности найти не могу, стану, как жёны декабристов, жить рядом с мужем в Сибири». Только в 1953 г. она вернулась в Москву и поступила в Институт антибиотиков (ВНИИ антибиотиков Минздрава СССР), где проработала почти 10 лет. Ей удалось вывести новый штамм – Streptomyces spheroides № 35. Затем она перешла в Институт криминалистики (ВНИИ НКВД СССР) судебно-медицинским экспертом. Её задачей было научиться определять половую принадлежность жертвы или преступника по следам крови. Она делала препараты и констатировала наличие или отсутствие полового хроматика цитогенетическим способом. Ею в соавторстве были составлены методические указания для судебно-медицинских экспертов всего Советского Союза. Окончила она работу 20 лет тому назад в звании подполковника медицинской службы НКВД СССР. Она до сих пор осталась той же очаровательной экстравагантной Стефой, которую я помню ещё дипломницей А. А. Прокофьевой-Белговской, потому что летом 1948 г. мы сидели за микроскопом в одной комнате.

Танечки Кантер уже нет: она скончалась в прошлом году. Татьяна Сергеевна Колобашкина очень рано, до поступления в МГУ, вышла замуж. В своей группе генетиков она была единственной замужней дамой, когда пришла в группу. Я её помню как Таню Кантер. Она была счастлива в семейной жизни, у неё два сына и три внука. В МГУ она подавала большие надежды как цитогенетик и была распределена к профессору М. С. Навашину в лабораторию растительной цитологии Института цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР, однако после августовской сессии ВАСХНИЛ четыре месяца не могла найти работу. Затем поступила на работу на молочный завод, где проработала целый год. Оттуда её «извлёк» академик П. А. Баранов и привёл в Ботанический сад АН СССР. Основная её деятельность связана с Всероссийским селекционным технологическим институтом садоводства и питомниководства ВАСХНИЛ СССР. Здесь она вывела два гибридных сорта, получивших патенты: гибрид земляники и клубники, имеющий аромат земляники и размеры клубники (она назвала его «земклубника») и гибрид смородины и крыжовника, который назвала «сморжовник».

Татьяна Андреевна с энтузиазмом занималась химическим мутагенезом и получала одобрение Иосифа Абрамовича Рапопорта. Милая скромная Танечка Кантер имела удивительное свойство: она умела показывать чувство симпатии, которое вызывали у неё окружающие люди, а таких было немало. Такое высшее проявление коммуникабельности. Если бы не разгром генетики в 1948 г., она могла бы стать истинной ученицей Михаила Сергеевича Навашина и продолжить традиции великолепной школы отечественной классической кариологии. Но этому не дано было осуществиться.

Самой близкой моей подругой была Танюша Баранова, после замужества – Татьяна Павловна Петровская. Она окончила специализацию на кафедре эмбриологии растений МГУ в 1948 г. Мы не только были дружны, но и жили продолжительное время в одной квартире. У моего дяди была большая шестикомнаткая квартира на Пятницкой улице, туда после войны временно в две комнаты вселили академика П. А. Баранова, а я жила там у бабушки. Танюша была удивительно милым человеком; ласковая и заботливая, она всегда старалась всем помочь. Трудолюбивая, она и дома превосходно вела хозяйство и любила это. Впоследствии у неё было две дочери. До своей гибели она оставалась очень привлекательной внешне. А погибла она обескураживающе трагично: её застрелили недалеко от корпуса, где находилась исследовательская лаборатория Ботанического сада АН СССР, где она работала. Убийцу не нашли. Она, как и все мы, была цитогенетиком, но её в лысенковские времена выручало полное отсутствие желания теоретизировать, обдумывать факты, выстраивать логические схемы. Ей нравилось делать препараты и тщательно и высокопрофессионально зарисовывать кариологические картины. Она стала цитохимиком и делала великолепные, очень точные зарисовки. У неё охотно брали в печать статьи, где был представлен прекрасный фактологический результат. Это было безопасно. Получилось так, что её работы забыты. Однако если бы в России была сильная школа цитохимии, что было вполне возможно благодаря таким учёным, как Б. Н. Кедровский, то Танюша, безусловно, оказалась бы одним из ведущих цитохимиков страны. Но после августа 1948 г. сам Борис Васильевич чудом уцелел в институте и даже не имел лаборанта. Что уж тут мечтать о цитохимических отечественных школах.

Судьба Софьи Захаровны Миндлин сложилась так, что она обошла опустошённое Т. Д. Лысенко поле русской генетики. Её пригласили в только что открытый Институт антибиотиков Минздрава СССР, где получил лабораторию Сос Исакович Алиханян. Занималась она генетикой микроорганизмов очень успешно. В 1957 г. вышла её статья «Реабилитация у Streptomyces primosus» в таком известном журнале, как «Nature». Впоследствии она работала в Институте молекулярной генетики АН СССР, который вырос под крылом у И. В. Курчатова и А. П. Александрова, в этом институте она успешно трудится и сейчас. В совместной с Р. Б. Хесиным работе по генетике РНК-полимеразы был сделан первый подход к расшифровке сложной структуры этого фермента. Применялся генетический метод получения и анализа мутаций и на основании полученных данных было установлено строение фермента. Эта работа была удостоена Государственной премии.

Софа Миндлин наделена удивительным качеством: она превосходно воспитана. Конечно же, всех стараются хорошо воспитывать в детстве и юности. Мои родители тоже старались, но не вышло. А вот у родителей Софы получилось. Удивительное чувство достоинства и такт всегда помогают ей в любых условиях и, конечно же, в рабочих буднях. Меня часто заносит в ситуации, когда ущемляется моё чувство собственного достоинства, потом я резко выворачиваюсь и оказываюсь на обочине. А у Софы не так, и поэтому её все ценят и любят, и я тоже.

Из всех студенток кафедры генетики мне сразу ближе всех стала Эля Абелева (Эльфрида Адольфовна Абелева, в девичестве Цибарт). Я её сразу ощутила, как «свою». Это удивительное чувство, когда не думаешь – хороший или плохой человек, умный или глупый, а инстинктивно угадываешь в нем «своего». Мне всегда было с ней легко и приятно. Кроме того, что в молодости люди легче сходятся, нас ещё сближала очень сильная, просто иступленная любовь к генетике. Тогда ещё было время, когда многие обольщались политическими лозунгами, но мы обе были избавлены от иллюзий нашего поколения, зато с полной преданностью занимались генетикой. Лысенко наступал, а мы защищали Правду.

Все мы были молоды. Эля выделялась среди других. Она обладала какой-то угловатой грацией. Голос у неё был высокий, мелодичный, прекрасная дикция. Она часто увлекалась в разговоре, и тогда у неё появлялись особенные модуляции. Такая эмоциональная речь впоследствии ей очень помогала в педагогической деятельности.

В то время я ещё «громыхала порожняком счастливой молодости», а Эля была сдержанна в своём поведении, и не удивительно. Отец Эли, Адольф Августович Цибарт, был репрессирован в 1937 г. и, видимо, погиб в заключении: вскоре письма перестали приходить, и о дальнейшей его судьбе ничего не известно. Он был из польских немцев, Эля имела два имени: Эльфрида Леокадия. С 1917 г., ещё до октября, её отец был членом ВКП (б). С 1930 г. и до своего ареста он был ректором МВТУ им. Н. Э. Баумана (тогда – Московского механико-машиностоительного института), при нём, в 1932 г., этот втуз был признан лучшим в СССР. Когда отца арестовали, Эле было 14 лет, её сестре 5 лет. Семья в одночасье лишилась средств к существованию, а вскоре – фактически и крова над головой, в полной мере испытав тяготы членов семьи «врага народа». Мужественная женщина, Элина мать, Мария Иосифовна, сумела сохранить и воспитать детей, дать им высшее образование.

	Э. А. Абелева

Я помню, как в дни студенчества одна очень активная «партийка» стала «душевно» увещевать Элю сменить отчество Адольфовна на любое другое: «Ну есть же красивенькое отчество Альфредовна», – говорила она. Эля сказала: «Моего отца звали Адольф». Я же под горячую руку нагрубила партийной даме. Но всё-таки Эля так огорчилась, что мы пошли в Третьяковку, где постарались утешиться.

После окончания биофака МГУ Элю оставили на кафедре, но после сессии ВАСХНИЛ в 1948 г. всех генетиков на кафедре уволили и заменили «лысенковцами». Заведующим кафедрой стал И. И. Презент – основной прилипала Лысенко, который объяснял его работы с позиций диалектического материализма, поскольку назывался философом. Был он во всех отношениях совершенно аморальным типом и подлецом. Эля осталась без работы. Затем она стала устраиваться на короткое время лаборантом в различные институты медицинского профиля. Но возможности работать по любимой специальности она была лишена надолго. Только когда в 1955 г. при Институте биофизики АН СССР была создана лаборатория радиационной генетики, она, естественно, была туда принята. Мы с ней оказались в одной лаборатории, участвовали в прекрасных еженедельных семинарах, да и просто часто общались. Она была широко образована, любила и знала тех же писателей, что и я. Мы часто бегали в музеи.

Эля была очень ранима и тяжело переносила обиды, тем более, что сама была добра и отзывчива. В этот период она стала сотрудничать с прекрасным человеком и великолепным генетиком, мастером генетического анализа Марком Леонидовичем Бельговским. У них были совместные работы (Бельговский М. Л., Абелева Э. А., Потехина Г. А. Характер зависимости частоты леталии, возникающих на ранних стадиях сперматогенеза, от дозы рентгеновских лучей // ДАН СССР, 1959, т. 124, № 4).

В 1959 г. Марк Леонидович умер, а в 1967 г. часть ведущих сотрудников в результате конфликта перешли из Института общей генетики АН СССР в Институт биологии развития АН СССР. Эльфрида Адольфовна Абелева сделала свой выбор и стала работать в новом институте. Мне горько говорить об этом, но я помню, что Эля часто чувствовала себя в новом институте некомфортно, хотя люди вокруг были хорошие и генетики прекрасные, но одни были намного старше её – Н. Н. Соколов, Б. Н. Сидоров, Б. Л. Астауров, другие – намного моложе. В этом виновато наше «пропущенное поколение»: не было собственной среды общения. Очень грустно, что ушла она на пенсию раньше, чем следовало. Учёные её масштаба такой поступок переживают трудно.

О научной значимости работ Эльфриды Адольфовны Абелевой хорошо написано в журнале «Онтогенез» (1966, № 27, № 4, с. 317 – 318): «Она принимала участие в разработке и выполнении таких программ, как "Генетическая опасность малых доз ионизирующих излучений", "Влияние на наследственность комплекса факторов космического полета". Практическая значимость этих исследований не утрачена и поныне. Предметом особого внимания Э. А. Абелевой был вопрос о механизмах возникновения индуцированных мутаций у высших организмов. Этой проблеме был посвящён большой цикл работ по изучению радиочувствительности различных стадий гаметогенеза у дрозофилы и природы продлённого действия мутагенных факторов… Как исследователя Эльфриду Адольфовну всегда характеризовала оригинальность творческого замысла при постановке экспериментов и нетривиальный подход к истолкованию результатов. Обладая большой эрудицией и широким кругозором, она легко переключалась на новые проблемы, приходя к ним через результаты, полученные, казалось бы, совсем в иной области. Так, на основе данных, полученных в опытах по изучению природы частичных мутаций, она разработала оригинальную модель строения хромосомы эукариот, а также одной из первых поняла и обосновала перспективность изучения ранних этапов онтогенеза с помощью генетических мозаиков…» Приятно, что ряд генетиков нынешнего поколения называют себя её учениками и сохраняют память о ней. Если бы не пропущенные годы, Эльфрида Адольфовна Абелева смогла бы значительно больше проявить свой научный потенциал.

За своё трагическое отрочество и исковерканную «Лысенковизмом» научную судьбу Эля была вознаграждена редкой удачей, которая мало кому выпадает в жизни: у неё был любимый муж – Гарри Израилевич Абелев, иммунолог мирового класса, академик РАН, и два сына: Евгений (геодезист) и Александр (архитектор, литератор).

Нас было немного – генетиков моего поколения. Но мы старались отстаивать истину и человеческую честность.

Последствия лысенковского разгрома генетиков

Разгром генетики в России был уже больше полувека назад, но эхо его слышно до сих пор.

Науку нельзя положить в морозильник, а потом, через некоторое время, выпустить и ожидать, что развитие пойдёт, точно перерыва не было. Из логического развития науки нельзя вырвать десятилетия, потому что происходит разрыв преемственности. Таланты появляются редко. Они являются источником высоких нравственных принципов культуры научного творчества. Вокруг них возникают научные школы. Необходимо хранить атмосферу, в которой растут научные школы. Их уничтожение приводит к тому, что функционеры занимают пустующие места. Им важно не истинное содержание науки, а чины. Они быстро ассимилируются и начинают подчинять процесс себе. Выстраивается скороспелая замена научных исследований их видимостью. Нет ничего вреднее многочисленных статей с обилием графиков и таблиц, которые ничего, кроме балласта, не представляют. Научные функционеры производят много случайных экспериментов, не призванных раскрыть новые идеи. Появляются печатные опусы, не связанные никакой мыслью. Строится завеса, какая-то игра мнимой научной деятельности. Функционеры энергичны, они расталкивают конкурентов и подбирают среду, где им вольготно. Теряется ощущение действительно стоящего дела и отличия его от мелкотравчатой чепухи – видимости серьёзного дела. С Т. Д. Лысенко можно было бороться, с никчемной рутиной – невозможно. К сожалению, груз псевдонаучных исследований остаётся, а ведь время затрачено и тратится сейчас. Если плестись в арьергарде идей западных учёных, то и результаты всегда будут вторичными. Оздоровление придёт только с приходом новых идей и экспериментальных подходов. И нет ничего вреднее чиновничьих команд в науке, это чревато коллапсом.

Следует извлечь урок из того, к чему приводят чиновничьи перестройки. В 1948 г. была сессия ВАСХНИЛ. В 1946 г. было принято постановление ЦК КПСС о журналах «Звезда» и «Ленинград», направленное против писателей, а в 1948 г. – постановление об опере В. Мурадели, в результате чего пострадали великие Д. Шостакович и С. Прокофьев. Наконец, в 1950 г. была сессия АН и АМН СССР, так называемая «павловская», диктующая физиологам, как им работать. Были запрещены «буржуазная» наука кибернетика и ряд других прогрессивных областей. Последствия этих чиновничьих реорганизаций науки были губительны. Живая ткань преемственности в науке рвётся, и «отрастание» происходит медленно.

Однако нужно заканчивать оптимистично: жизнь идёт, приходят молодые носители новых идей, и будем надеяться на будущее. Что же касается собственной судьбы, ведь я писала о «пропущенном, не осуществившемся» моём поколении, то вынесенный мною урок в следующем: каждый должен не подчиняться обстоятельствам внутренне и осуществить весь тот максимум, который они позволяют. Моё поколение генетиков, прореженное войной и исковерканное государственной машиной послевоенного лысенковского времени, доживает свой век. Важно будущее и новые поколения.