ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ Весна 2010 № 2 (55)

ЧТО ТАКОЕ ГУМАНИЗМ?

Гиви Гивишвили

Нам много лет внушали, что основной вопрос философии – «вопрос об отношении сознания к бытию, мышления к материи, природе, рассматриваемой с двух сторон во-первых, что является первичным – дух или природа, материя или сознание – и, во-вторых, как относится знание о мире к самому миру» ¹. Вопрос этот изначально был сформулирован, в основном, благодаря деятельности Платона и Демокрита, каждый из которых отвечал на него противоположным образом: Платон настаивал на первичности идеи (духа), Демокрит – материи. С тех пор прошло более 23 веков, но можно ли считать вопрос «закрытым»? Увы, полемика продолжается, а согласия между сторонами как не было, так и нет. Даже экзистенциалисты, которые по предмету своих изысканий ближе других к человеку и острее других должны были бы чувствовать противоестественность противопоставления материи и сознания, – даже они разделяются на материалистов (Сартр, Камю) и идеалистов (Ясперс, Бердяев).

Патовое состояние проблемы весьма напоминает ситуацию, сложившуюся в XVII в. вокруг антитезы волна-частица, возникшей из-за противоречивого толкования природы света, данного Ньютоном, с одной стороны, и Гюйгенсом – с другой. Ньютон настаивал на корпускулярном происхождении света, Гюйгенс – на волновом. До XX в. этот спор решался в зависимости от личных предпочтений того или иного учёного. В XX в. расхождение во взглядах уже не могло решаться так просто, ибо оно касалось не субъективных пристрастий исследователей, а самой физики. Один и тот же экспериментатор был вынужден в одних опытах принимать сторону волновой теории, в других – корпускулярной. Дискуссия эта, как известно, разрешилась благодаря принципиально новому взгляду на природу света. Его смысл, выражаемый принципом дополнительности Бора, гласит «Противоположности не исключают, а дополняют друг друга». Иначе говоря, физике пришлось считаться с тем, что природа света (электрона) двойственна, и в одних случаях нагляднее проявляются его волновые свойства, в других – корпускулярные.

Демокрит

Парадоксальным образом принцип дополнительности был признан философией гораздо раньше и в гораздо более широком контексте, чем физикой – ещё до «расщепления» её (философии) на идеалистическую и материалистическую составляющие. Ибо вся первая философия – античная натурфилософия Фалеса – Гераклита – Парменида ² интуитивно придерживалась положения о глубоком внутреннем единстве и нерасторжимости понятий материального и идеального, о неправомочности противопоставления их друг другу, как не существующих одно без другого. Фалес считал космос одушевлённым и полным божеств, а наличие души приписывал даже предметам. Анаксимандр объявлял богами бесконечные космосы в бесконечном пространстве. Гераклит утверждал, что бог и человек – по сути одно, ибо и бог может быть смертен, и человек – бессмертен. Он ещё более усиливал этот тезис, доказывая, что «этот космос не создавал никто из богов, никто из людей». Даже великий мистификатор и геометр Пифагор рассуждал о родстве всех живых существ. Одним словом, натурфилософы разделяли взгляды, которые в XVII в. были определены как гилозоизм (от греч. hyle и zoe – вещество и жизнь) – вера во всеобщую одушевлённость вещей. Заметим, что гилозоизм (панзоизм) нельзя смешивать или отождествлять с пантеизмом. Поскольку пантеист – человек, обоготворяющий природу, видя в ней проявление божества, растворённого в природе (по сути, здесь бог и природа совпадают). Гилозоист – язычник, и его мир не причастен к богу, а если и причастен, то не как к творцу, а как к творимому наравне с природой.

Всем натурфилософам были присущи общие черты мышления, среди которых базовыми были: (а) приверженность строгому рационализму и (б) убеждённость в способности разума познавать мир. Особенно отчётливо эта особенность проявилась в творчестве Фалеса.

Плутарх приводит такую цитату из Анахарсиса: «Прекрасно полагает Фалес, что во всех важнейших и величайших частях космоса имеется душа, а потому и не стоит удивляться тому, что промыслом бога совершаются прекраснейшие дела» ³.

	Платон

Но, во-первых, Фалес никогда не пытался поразить воображение окружающих тем, что де в его изысканиях ему споспешествовали боги или иные сверхъестественные силы. Во-вторых, он не делал секрета из своих открытий и изобретений, не искал от них выгоды и не использовал их в своих собственных или чьих-либо корыстных целях. В-третьих, своими трудами он давал понять современникам, что всё – в руках человеческих, что нет таких тайн, с которыми не справится наш разум, стоит только не мешать ему, не создавать ему препятствия.

Апелляция Фалеса к рассудку и здравому смыслу знаменовала собой самый первый, трудный шаг к разрыву с давно сложившейся традицией доминирования мифологического мышления не только в сознании греков, но всего человечества. Этот шаг создал небывалый в мировой истории прецедент и положил начало движению мысли по пути освобождения от пут иррационализма. Тем самым Фалес фактически породил философию и науку как совершенно новые виды интеллектуальной деятельности сугубо светского толка, не отягощенные религиозной догматикой и предрассудками. Он первый постулировал положение, согласно которому философия имеет дело с идеями, а не мифами, и предмет её изучения – природа (включающая человека) и соответствующие идеи, моделирующие это мирозданье.

Гераклит

Непоколебимая убеждённость «первопроходца» в способности разума постигать глубинные причинно-следственные связи вещей побуждала его последователей искать естественные объяснения всем природным явлениям и доверять скорее разуму, чем чувствам. Поэтому, сколь бы наивными ни казались взгляду современного просвещённого человека толкования первыми натурфилософами тех или иных астрономических, метеорологических или биологических феноменов, в них ясно читалось главное, состоявшее в стремлении обнаружить определённые закономерности в проявлениях этих феноменов и разобраться в их происхождении, а не ссылаться на волю, гнев или игру богов.

К счастью для нас, они не подозревали, каким колоссальным напряжением интеллекта должны будут расплачиваться те, кто связывает свою жизнь с рациональным познанием мира, как редко и скупо будет одаривать их судьба лаврами победителей. Однако остаётся фактом, что и рациональное познание, и наука появились на свет лишь благодаря трудам натурфилософов. В этой связи следует особо воздать должное Пармениду.

Если Гераклит поразил воображение современников идеей всеобщей текучести бытия, то Парменид озадачил их прямо противоположным утверждением. По его мнению, обыденное представление о мире, как о множестве отдельных его частей, связанных и не связанных между собой, возникающих и исчезающих, на самом деле есть не более чем иллюзия, порождаемая нашими чувствами. В реальности есть только одно – целое и неделимое, неподвижное и неизменное. В отношении же ощущений следует быть крайне осторожным, поскольку они, склонные сплошь и рядом обманывать нас, порождают не столько достоверные знания, сколько сомнительные и шаткие мнения. Иными словами, Парменид пытался донести до своих слушателей и читателей ту мысль, что не следует обращать ни малейшего внимания на непосредственную очевидность вещей, гораздо важнее – непротиворечивость теории.

	Фалес

Его методологический «перегиб» сыграл чрезвычайно важную роль в формировании теории познания и логики как науки. Дело в том, что религиозные и космогонические мифы не допускают возможности не только серьёзной полемики, но даже малейшего сомнения в достоверности сообщаемой ими «информации» о тех или иных фактах, событиях или деяниях. Каждое их слово истинно, ибо есть откровение, освящённое традицией. Натурфилософы – предшественники Парменида, включая даже Гераклита, в этом смысле не изменяли мифологическому подходу к создававшимся ими концепциям. Вольно или невольно, но почти безрассудно отважный Парменид в зародыше пресёк складывавшуюся тенденцию, едва не утвердившуюся в качестве дурной традиции. Крайняя парадоксальность его модели космоса оказала столь «раздражающее» воздействие на его современников, что с их (в частности, Зенона Элейского) подачи в лексиконе греков утвердились немыслимые прежде термины и понятия: «абсурд», «невозможно», «недоказуемо», «противоречит здравому смыслу» и т. д. Скепсис, недопустимый в древнегреческой космогонии, стал необходимым элементом философского и естественнонаучного познания действительности. Так начало складываться понимание того, что существуют три уровня представлений о мире: эмпирические факты, спекулятивные мнения, достоверные знания. Так впервые в эволюции мысли она стала подвергаться контролю со стороны специально изобретённой для этой цели логики.

Парменид

Поэтому есть все основания утверждать, что именно первые философы заложили фундамент логико-дискурсивного мышления и критического анализа при поиске наиболее рациональных объяснений явлений окружающего мира. Тем самым они создали основы как языка, так и методологии современной теоретической науки.

Натурфилософию, равно как и политические, социальные, экономические и правовые реалии цивилизации нового типа, породил порыв к личной свободе, не угрожающей интересам общества и государства, который охватил большинство греков той поры. Натурфилософия фактически явилась новым, теоретическим взглядом на процессы, происходящие в мире, обществе и сознании человека как автономного субъекта природы, а не только как объекта интереса со стороны государственной власти и надприродных сил. Вследствие этого ей были присущи как ясно различимая полифония концепций её творцов, так и глубоко имманентное их единство. Если бы кто-нибудь задался целью одной фразой охарактеризовать суждения ранних философов о первоосновах и структуре космоса, он, вероятно, заметил бы бросающиеся в глаза противоречия между их моделями. Однако, задаваясь вопросом, не является ли непримиримость взглядов и позиций их творцов кажущейся, мы неизбежно приходим к выводу, что гомеомерии и Ум Анаксагора вовсе не противоречат первоэлементам, Любви и Распре Эмпедокла, неизменное Одно элеатов – реке Гераклита, вода Фалеса – апейрону Анаксимандра, Мелиссова бесконечность Вселенной – Парменидовой её ограниченности. Их взгляды не исключали, а дополняли друг друга, подобно тому, как разноцветные кусочки смальты, складываясь разумным образом, образуют цельную мозаику. Это многообразие в единстве резко выделяет раннюю натурфилософию на общемировом фоне общественной мысли древности и современности. Среди черт, придававших ей особую уникальность, отметим, что она была:

	Зенон

1) синтетична, поскольку обладала чрезвычайно широким «полем зрения», в центре которого были в равной степени человек, общество и природа. И то, и другое, и третье удостаивались её внимания как равноценные объекты познания;

2) рационалистична, ибо, не отрицая важности чувств и интуиции в процессе познания, всё же отдавала предпочтение разуму;

3) оптимистична, так как верила в способность человека быть хозяином своей судьбы даже вопреки враждебным стихиям;

4) космополитична, потому что признавала Вселенную (Природу) единой для всех, автономной и суверенной сущностью;

5) гражданственна и привержена идеалам равноправия всех членов (греческого) общества;

6) высоконравственна, если судить по меркам эпохи того варварства, при котором насилие над себе подобным считалось явлением заурядным, а человеческая жизнь не стоила и ломаного гроша.

Но именно эта совокупность основополагающих идей и составляет специфику гуманистического мировоззрения. Стало быть, всё вышеизложенное приводит к заключению, что натурфилософия представляла собой начальную стадию развития теории античного гуманизма ⁴. А её латентную, скрытую фазу можно, по-видимому, возвести к предшественникам первых философов – к «семи мудрецам», по инициативе которых на стене Дельфийского храма был начертан призыв: «Познай самого себя». Истинную глубину этой максимы раскрывает её широкая редакция, принадлежащая одному из «семи мудрецов» – Хилону: «Познай самого себя, и ты познаешь богов и Вселенную». На наш взгляд, никакая другая идея, когда-либо осенявшая человеческий разум, не может сравниться с нею по глубине проникновения в суть отношений между человеком и Природой.

Возможно, это будет натяжка, но осмелюсь предположить, что Хилонова максима намекала на две вещи. Во-первых, на то, что допустимы, желательны и плодотворны как прямой, так и обратный пути познания – от человека к Вселенной и от Вселенной к человеку. Во-вторых, на понимание того, что, оставаясь в рамках изучения собственно человека, невозможно постичь ни его природу, ни назначение его существования в мире. И если моё предположение верно, то следует признать, что Хилон фактически предвосхитил (вторую) теорему Гёделя о неполноте. Её смысл применительно к данной ситуации сводится к доказательству невозможности составить полноценное представление о микромире человека (его индивидуальной психике, ощущениях и сознании), не привлекая к его изучению окружающий его макромир (вплоть до Вселенной) и мезомир (социальное, экономическое и политическое бытие).

	Хилон

Другая идея, выражающая суть гуманизма в широком его понимании, передаётся максимой Протагора, гласящей: «Человек есть мера всех вещей: существующих, что они существуют, несуществующих, что они не существуют». Вместе с максимой Хилона и известным «золотым правилом» в его положительной и отрицательной редакции они составляют триаду выражения сущности гуманизма как мировоззрения в самом универсальном и общем виде ⁵.

Сказанное позволяет утверждать, что основной вопрос философии для первых философов состоял в уяснении вовсе не того, что первично: дух или природа, а того – каково в мироздании место человека, способного познавать как космос, так и самого себя. Их ответ может быть сформулирован двумя тезисами: (а) идеальное дополнительно материальному; (б) человек дополнителен природе. Общий смысл этих идей состоит в утверждении, что ни идеальное не существует без материального (и наоборот), ни человек не существует без космоса (и наоборот).

Сократ

Обсуждая проблемы развития рассудочной деятельности от момента рождения человека до достижения им зрелости, Ж. Пиаже замечает: «Двойственная природа интеллекта, одновременно логическая и биологическая, – вот из чего нам следует исходить. В единстве этих двух, на первый взгляд несводимых друг к другу структур, состоит основной аспект жизни мышления» ⁶. Дело, однако, в том, что до рождения натурфилософии «логическая природа интеллекта» пребывала в зачаточном состоянии как потенция или возможность, не более того. Чтобы перевести «потенциальную» энергию вопрошания в «кинетическую», чтобы обратить возможность познания в действительность, следовало изменить направление вопроса с «горизонтального» на «вертикальное», под поверхность явлений, реальных и/или мнимых связей между теми или иными наблюдаемыми фактами.

Сказать это легко, осуществить – крайне трудно. Ведь как говорил Гераклит, «природа любит прятаться». Её решимость отстаивать свои тайны отпугивает огромное большинство людей даже в наши дни. А две с половиной тысячи лет назад за пределами Греции – от Египта на западе до Китая на востоке – не находилось ни одного смельчака, который отважился бы бросить ей вызов: попытаться вскрыть и понять сущность тех или иных явлений в их внутреннем существовании и в связи с другими явлениями. Не находилось никого, кто решился бы сделать первый и самый важный шаг – грамотно поставить вопрос: можно ли объяснить случившееся, не привлекая вмешательство божественной воли и других сверхъестественных сил? Разум философов, не получавший должной подготовки и верный принципу экономии мышления, отказывался браться за заведомо невыполнимую (как казалось, в том числе, Сократу) работу. Тем более, что мифологическое объяснение причин всего сущего их вполне устраивало. Но эволюция культуры нуждалась в «рыцарях без страха и упрёка», которых не останавливали бы никакие трудности на пути рационального познания мира и человека. И она нашла их в лице ранних натурфилософов. В порождении интереса к научным исследованиям, в формировании культуры мышления вообще и научного мышления в частности и состоит подлинное величие натурфилософов, а также непреходящее значение их роли в человеческой истории.

	Эпикур

В связи с этим возникает вопрос: почему философия, рождённая трудами первых философов, отреклась от первоначальной стратегической линии и отдала предпочтение софистам, идеалистам (Сократу, Платону) и материалистам (Демокриту, Эпикуру)? Во-первых, очевидно, что попытки натурфилософов разом постичь пружины бытия Вселенной (включая человека) во всей её бездонной сложности, не могли не окончиться провалом. Благодаря тому, что они начали ставить вопросы, искать ответы и находить их решения, которые побуждали других проверять, обсуждать и осмысливать их выводы, возникала цепная реакция всестороннего, но сугубо умозрительного, теоретического исследования и критического анализа, увы, не подкреплённого экспериментом. И в этом был роковой недостаток античной мысли. Фатальный методологический просчёт свёл на нет все усилия первых философов: у них не было, с одной стороны, установки поверять свои идеи экспериментом, с другой – доверия общества, убедившегося в сугубой умозрительности их построений, не подкреплённых фактами и противоречащими друг другу.

Во-вторых, объясняя причины отказа Сократа от занятий натурфилософией, Диоген Лаэртский утверждал, что «поняв, что философия физическая нам безразлична, он стал рассуждать о нравственной философии по рынкам и мастерским, исследуя, по его словам, что у тебя и худого, и доброго в доме случилось» ⁷. А спекулировать на моральные темы несравненно легче, чем заниматься естествознанием. По крайней мере, это не требует эксперимента и доступно всякому воображению.

В-третьих, резко усилилась религиозность сознания греков и разочарование в демократических традициях, наступившее после Пелопоннесской войны. Даже в Афинах чрезвычайно усилились принципы иерархического мышления. Гилозоизм безоговорочно уступил место анимизму (от лат. anima – дух, душа), строго разделяющему всё сущее на идеальное и материальное, противопоставляющему одно другому и высоко возвышающему первое над вторым. И коль скоро философии не пристало заниматься «низкими материями», аналитика идеального стала считаться единственным достойным философии занятием. Это, в частности, отчётливо проявилось в той популярности, которую приобрёл Платон. С его лёгкой руки идеализм вытеснил и натурфилософию, и все конкурировавшие с ним течения. И, можно сказать, спровоцировал Аристотеля на доказательство реальности существования бога-перводвигателя… исходя из сугубо физических представлений. В связи с этим можно с сожалением заметить, что гениальный гуманитарий не был просвещён в вопросах физики. Его логика доказательства преимуществ кругового движения перед прямолинейным не выдерживает критики, а довод, что только круговое движение может быть равномерным и вечным, не состоятелен ⁸. Следует, правда, признать, что физика времён Стагирита не подозревала о явлении инерции, но это обстоятельство не делает защиту гипотезы о существовании перводвигателя более аргументированной. Тем не менее, мы должны воздать должное Аристотелю за то, что он нашёл заслуживавшими внимания идеи не столько своего непосредственного учителя Платона, сколько его предшественников – натурфилософов, завершив рассмотрение некоторых их взглядов с единых позиций. (В известном смысле его поэтому можно считать если не последним античным натурфилософом, то, по крайней мере, последним античным философом, разделявшим многие их убеждения).

	Аристотель

В дальнейшем, с победой христианства, философии, чтобы выжить, пришлось пойти на форменное унижение – превратиться в служанку богословия, озабоченную, прежде всего и главным образом, доказательствами бытия бога и теодицеей. А античный гуманизм был вытеснен на задворки интеллектуальной жизни Европы на целых 10 – 12 веков. Второе дыхание он обрёл в эпоху Возрождения сразу в нескольких областях высокого творчества, в том числе в трудах таких философов, как Эразм Роттердамский, Николай Кузанский, Джордано Бруно, Макиавелли и др. Но, будучи воспитанными в духе христианских традиций, почти все они, за исключением, разве что, одного Бруно, остались верны доктрине анимистической веры и идеализму как доминирующему течению в философии. О степени парализующего влияния последнего на разум человека и, соответственно, о его бесплодии свидетельствуют, в частности, труды И. Канта и Г. Гегеля.

Кант выделил четыре важнейших, на его взгляд, проблемы, стоящие перед разумом: «Имеет ли мир начало во времени и какую-либо границу своего протяжения в пространстве; существует ли где-нибудь, быть может, в моём мыслящем Я, неделимое и неразрушимое единство, или же всё делимо и преходяще; свободен ли я своих поступках, или же я, подобно другим существам, управляем природой и судьбой; наконец, существует ли высшая причина мира, или нет» ⁹. Всесторонне рассмотрев эти антиномии, Кант пришёл к выводу, что на каждый из поставленных вопросов разум вправе дать как положительный, так и отрицательный ответ.

Тем самым Кант дал понять, что отмеченные антиномии неразрешимы в силу принципиальной непознаваемости вещей «самих по себе», поскольку мы судим о них, полагаясь лишь на наши представления о них, не имея возможности адекватно оценивать степень достоверности этих последних. Это положение он выразил в следующих словах: «Антиномия чистого разума в его космологических идеях устраняется указанием на то, что она чисто диалектическая антиномия и представляет собой противоречие, обусловленное видимостью, которая возникает из-за того, что идею абсолютной целокупности, имеющую силу только как условие вещей в себе, мы применяем к явлениям, которые существуют только в представлении» ¹⁰.

Однако подобное «снятие» антиномий можно рассматривать как лишь первое приближение к истине, как констатацию факта всеобщей «расходимости» вещей. Второе, более глубокое приближение к истине даёт принцип дополнительности, который устраняет противоречия не простым признанием двойственности всего сущего, но указанием на то, что эта двойственность является наиболее фундаментальным свойством мира, отражающим сущность гилозоизма. Природа не колеблется между кантовским тезисом и антитезисом, для неё одинаково необходимы обе стороны действительности. Это разум стоит (да и то, только временно) в растерянности перед дилеммой, какую сторону действительности ему признавать истиной, «правую» или «левую».

	И. Кант

Канту кажется, что он облегчает участь (упрощает задачу) разума, указывая ему конечный пункт поиска истины «высшей причины мира» в лице трансцендентного бога. Почему он оправдывает идею бытия последнего? Потому что отрицание бога, по его мнению, «отнимет всякую силу и влияние у морали и религии. Если не существует первосущности, отличной от мира, если мир не имеет начала и, следовательно, также творца, если наша воля не свободна и душа также делима и бренна, как материя, то моральные идеи и принципы также теряют всякую значимость и рушатся вместе с трансцендентальными идеями, служившими для них теоретической опорой» ¹¹. При всём сочувствии к мотивам, побудившим Канта отстаивать религиозные идеалы, его защиту их следует признать как не достигающую цели. Критика основ религиозного сознания действительно отнимает силу и влияние, но не у морали, а лишь у религии.

Многие известные философы (от С. Кьеркегора и К. Маркса до М. Хайдеггера, Т. Адорно, Э. Фромма и К. Поппера) сделали себе имя во многом на критике, полном отрицании или «исправлении» гегелевской системы философии. Но, как говаривал Н. Бор, идея глубока и нетривиальна, если и прямо противоположное ей положение полно смысла. Каковы же сильные и слабые стороны творений Гегеля? К его бесспорным достоинствам несомненно следует отнести два момента. Во-первых, он явил не конгломерат плохо или вовсе не связанных между собой либо противоречивых идей и представлений, а их логически самосогласованную и связную систему. Во-вторых, впервые в постантичной философии эта система являет собой попытку охватить мир единым мысленным взором. Причём мир не как коллекцию высушенных и препарированных музейных экспонатов, а как нечто имманентно целостное, пребывающее в постоянном движении и обновлении. Тезис Гераклита о всеобщей текучести всего материально сущего наконец-то, с более чем двухтысячелетним опозданием, обретает у Гегеля форму развёрнутой и всесторонне разработанной концепции. Вместе с тем, человеку его эпохи и его среды было естественным положить в качестве стержня, вокруг которого возводится мирозданье, нечто, тождественное понятию бога, притом именно христианского бога, являющегося гарантом единства Вселенной. Каким же образом привносит Гегель идею развития в отношения между богом, природой и человеком? Он находит ключ к развитию их взаимоотношений в выведенной им триаде: тезис, антитезис, синтез.

Какими бы качествами ни наделял он бога или Абсолютную идею, главным в этой универсальной, всеобъемлющей субстанции оставался для него разум, разумное мышление (§ 214) ¹². А смыслом и оправданием существования Абсолютной идеи является, по Гегелю, её самосознание. «Побуждающий к самосознанию бог есть не что иное, как собственный закон духа. Всякая деятельность духа есть поэтому только постижение им самого себя» (§ 377). Крайне схематически этот процесс самопознания происходит следующим образом.

А. Пребывающий в себе и для себя абсолют (первоначальное целое или тезис) решается отрицать самого себя и «свободно отпускает себя в качестве природы» (§ 244), впадая в противоречие, в которое он сам себя поставил. Так возникают противоречия в природе вообще.

Б. Следующий шаг состоит в том, что природа (одна из сторон противоположностей или антитезис) порождает своё собственное отрицание – человека, носителя «божественного начала, разума, реальности идеи» (§ 396).

В. Интеллектуальная деятельность последнего (антитеза антитезиса) возвращает абсолют в самоё себя из инобытия, снимая первоначальное противоречие. Так торжествует синтез, а деятельность абсолюта, направленная на самопознание, завершается благодаря диалектически снимаемому противоречию, т. е. отрицанию самого себя по закону отрицания отрицания.

В действительности, разумеется, всё не только гораздо сложнее, но главное – не соответствует его представлениям. Ибо природа сама по себе не содержит никаких внутренних противоречий, а её развитие происходит вопреки закону отрицания отрицания. Носитель отрицательного электрического заряда – электрон никоим образом не конфликтует с носителем положительного заряда – протоном. Темнота не противоположна свету, что бы ни утверждал Гегель (§ 277): первая свидетельствует об отсутствии в данном объёме пространства квантов света, второй сигнализирует об их присутствии в данном объёме. Форма не противостоит содержанию (§ 308). Иначе говоря, вопреки Гегелю, противоречия в природе есть плод воображения обыденного сознания.

Г. В. Ф. Гегель

Согласно триадической схеме Гегеля (тезис – антитезис – синтез; бытие – сущность – понятие) развитие понимается им как поступательное движение понятия. Отсюда следует, что, по мнению Гегеля, переход качества в количество и обратное их движение суть единственные механизмы изменений в природе. При этом он подчёркивает, что мыслительное рассмотрение должно воздерживаться от такого рода туманных, чувственных в своей основе представлений, как, например, представление об эволюции. Более того, по мнению Гегеля, «представление об эманативном ходе изменения характеризует восточные воззрения и… переход от более совершенного к менее совершенному предпочтительнее» (§ 249). Таким образом, мы вновь вынуждены признать, что подлинное развитие в природе не имеет ничего общего с законом отрицания отрицания ¹³.

Наконец, о проблеме положения человека в системе миропонимания Гегеля. Статус человека в его иерархии ценностей довольно расплывчат. Его место где-то между низменной природой и возвышенным богом или абсолютным духом, но где именно, уразуметь невозможно. Функциональное назначение человека также не определено им с достаточной ясностью. С одной стороны, он, занимаясь философией, постигает Абсолют, и, тем самым, повинуется его устремлениям, с другой – остаётся невыясненным, что же происходит с ним самим, когда он достигает цели, т. е. познает истину. Самое поразительное, однако, в том, что представления Гегеля о человеке абсолютно не историчны. Его человек – безжизненная и вневременная абстракция, какой-то ветхозаветный Адам, сумевший перенестись сквозь бури и катаклизмы тысячелетий в наши дни в девственно первозданном виде, не тронутом временем и эволюцией.

Выше говорилось о том, что к числу достоинств подхода Гегеля к решению проблем философии можно отнести попытку, во-первых, рассмотреть всё сущее с единых позиций, во-вторых, представить это сущее в виде целостной, внутренне самосогласованной системы. С сожалением приходится признать, что попытка эта оказалась нереализованной и цели не достигла. Но отрицательный ответ – тоже ответ, в том смысле, что он даёт поучительную возможность выявить источник ошибок, допущенных мыслителем. Какие же выводы прямо-таки напрашиваются из анализа его конструкции?

Во-первых, традиция расчленения и противопоставления друг другу того, что естествознание подразумевает под материальным, с одной стороны, и объективно идеальным (законами, принципами, алгоритмами взаимодействий между материальными субъектами и объектами) – с другой, не выдерживает критики. Она искусственна и непродуктивна. Её корни – в древнем анимизме. Намерение Гегеля вдохнуть жизнь в эту идею, придать ей признаки логической состоятельности, оказалось, в конечном счёте, столь же тщетным, как и попытка его античного предтечи – Платона.

Во-вторых, героические усилия идеалистической философии обосновать реальность существования бога рациональными средствами, в очередной раз потерпели поражение. Гегель закрыл глаза на изъяны соответствующей силлогистики Аристотеля и не принял во внимание негативный опыт своего непосредственного предшественника Канта. С упорством истинного философа Гегель девятнадцать раз бросался на штурм доказательства бытия бога, и всякий раз безрезультатно ¹⁴. Более чем двухтысячелетняя борьба за признание логикой «вещественности» Абсолютной идеи, Перводвигателя или Мировой души в очередной раз завершилась безрезультатно.

	Н. Коперник

Ренессанс возродил не только философию, но и науку, причём в принципиально новой ипостаси, твёрдо стоящую на земле обеими ногами – теорией и экспериментом. Но, будучи зажата в тисках христианства, она была вынуждена согласиться с «правилом двух истин» – божественной и человеческой, чтобы дать возможность заново народившейся науке свободно дышать. Это значило, что, занимаясь научными изысканиями, естествоиспытатель, с одной стороны, не смел подвергать сомнению постулаты веры. С другой – он накладывал на себя внутреннюю цензуру, так как исходил из необходимости объяснения всех природных явлений с позиций сугубого (плоского) механицизма, то есть догмы о существовании непроницаемой границы между телом и душой, вещественным и духовным. Посему и пионеры современного естествознания считали необходимым отделять материальное от идеального. Но в их сознании возникло и нечто новое – понимание необходимости противопоставлять естественные причины явлений сверхъестественным. Последние обывательское сознание связывало с чудесами – проявлениями необычных пожеланий или причуд бога.

Новому, экспериментальному естествознанию приходилось прилагать колоссальные усилия в интеллектуальном противоборстве и с другим, куда более изощрённым и хитроумным противником – схоластикой, – детищем противоестественного альянса аристотелевой философии с религией Христа. Среди тех, кто стоял у истоков современного естествознания и в наибольшей степени способствовал становлению его принципов и методологии, история отдаёт приоритет четырем ключевым фигурам: Н. Копернику, Ф. Бэкону, Г. Галилею и Р. Декарту. Резюмируя их взгляды на место и роль науки в человеческом обществе, можно отметить, что все они:

а) придерживались строго рационального способа мышления при решении естественнонаучных проблем;

б) разделяли мнение о фундаментальной важности эксперимента (наблюдения) в поисках природных закономерностей;

в) признавали логику и математику единственно приемлемыми языками общения с природой;

г) принимали, как говорилось, «правила игры», установленные христианством, согласно которым существует две истины – божественная и человеческая, так что в общении с богом следует держаться языка веры.

Р. Декарт

Уловка «двойственности истины» давала возможность установить поначалу хотя бы условный суверенитет естествознания, наметить демаркационную линию между ним и религией. Вместе с тем, она способствовала тому, что в естествознании возобладал сугубо механистический взгляд Галилея и Декарта на природу.

С торжеством принципа механицизма в естествознании сложилась парадоксальная ситуация. Едва появившись на свет, он (принцип) спасовал перед религиозным мистицизмом в лице Ньютона, Паскаля и других светил естествознания XVII – XIX в. в. Почему? Потому что разуму тесно в узких рамках голого практицизма и стремления «покорить природу» с известными целями. Он не может удовлетвориться ответом на одни только поверхностно прагматические вопросы «как?», ему желательно знать ещё и глубокое «почему?». Но наука Галилея и Декарта отказывает в праве ставить этот вопрос. Вот тогда-то религия и берёт у неё реванш. Прячась за спину «всемогущего» бога, она предлагает ответы на любые наши «как, почему и зачем?» И сколь бы нелепыми ни выглядели её решения, они создают видимость правдоподобия для умов даже выдающейся мощи. Ведь принимал же Ньютон тезис о «вездесущии божием» ¹⁵ и историю с молитвой Иисуса Навина, благодаря которой «стояло солнце среди неба, и не спешило к западу почти целый день» (Ис. Нав. 10, 13). Что же говорить в таком случае об умах обыденных, для которых, кстати, авторитет Ньютона служит дополнительным и очень убедительным подтверждением истинности религиозных мифов?

Таким образом, следует признать, что в принятом со времен Галилея и Декарта самоограничении науки состоит не только её сила, но и одна из уязвимых сторон современного естествознания. Оно остаётся таким же плоско механистическим, как 200 и 300 лет назад. Оно по-прежнему видит в природе гигантский и «безмозглый», но невероятно сложно устроенный автомат, слепо и бездумно подчиняющийся чрезвычайно осмысленным и «дальновидным» закономерностям. Оно всё ещё остаётся в плену анимистического предрассудка, разделяющего мир на «мёртвую» материю и «животворящий» дух. Возникает вопрос, почему оно не решается вернуть в свою компетенцию весь мир без изъятия, лишив, тем самым, религию свободы спекулировать на нём. Даже рождение дарвинизма и квантовой механики, генетики и теории относительности не поколебало этой традиции. Последствия этой стойкой приверженности механицизму, сказывающиеся на осмыслении эволюции земной органики, хорошо видны на примере Дарвиновской концепции (синтетической теории эволюции – СТЭ). Как признают сами её сторонники, она не в состоянии дать ответ на вопрос о происхождении жизни ¹⁶.

Г. Галилей

Вместе с тем легко понять и причину того, что Дарвин приписывал случаю главенствующую роль в естественном отборе. Эта ошибка была и объяснимой и плодотворной (в истории науки подобные «казусы» случались не раз). Как только он осознал истинную глубину пропасти несоответствия между прошлым и настоящим жизни природы, с одной стороны, и догматами Писания – с другой, он должен был найти для эволюции самую простую, наглядную, «безопасную» и естественную альтернативу неестественной божественной воле. Он признал необходимым обозначить линию размежевания между естествознанием и креационизмом как можно более чётко и недвусмысленно, чтобы не оставалось места даже для малейших спекуляций со стороны последнего. Следовало бы найти такой опознавательный знак и символ науки, который не мог бы быть «приватизирован» креационизмом. Более подходящей кандидатуры на эту роль, чем случай, он не нашёл. Этот его выбор не парализовал научный поиск, а напротив, колоссальнейшим образом стимулировал его.

Сходное положение можно видеть в теории происхождения и эволюции Вселенной – теории Большого взрыва (ТБВ), основанной на специальной (СТО) и общей (ОТО) теории относительности А. Эйнштейна. Критика её чисто механистических взглядов, касающихся ключевых моментов существования космоса, дана в моей работе ¹⁷, поэтому здесь нет смысла останавливаться на ней. Механистический подход, объединяющий (СТЭ) и (ТБВ), плодотворен и результативен до тех пор, пока он решает частные и вторичные задачи бытия органики и космоса. Но как только затрагиваются «пограничные» проблемы происхождения того и другого (вообще – краевых условий их существования), они немедленно уступают место не просто умозрительным спекуляциям, а спекуляциям, опровергающим логику и подверженным неразрешимым внутренним противоречиям.

Последнее обстоятельство делает объяснимым наше стремление выйти из заколдованного круга той философии, которая своим происхождением и развитием обязана очень давнему заблуждению, именуемому анимизмом. Правда, в наши дни значительная часть философов утверждает, будто первейшей своей задачей они считают раскрытие внутреннего мира человека. (Для верующих на первый план, разумеется, выходят вопросы «спасения души»). Вторыми по важности признаются проблемы его самоидентификации и отношения к обществу, чаще всего враждебному личности. Что же касается выяснения тонкостей взаимоотношения человека с природой, то это, дескать, прерогатива естествознания, а не философии.

	И. Ньютон

То, что внутренний мир человека неисчерпаем, сомнению не подлежит. Стало быть, нельзя не признать и того, что обсуждать (осмысливать) различные аспекты этой неисчерпаемости также можно до бесконечности. Беда только в том, что практический результат «созерцательного» самопознания такого рода минимален. Во-первых, поскольку почти всё, что имелось сказать по этому поводу, уже сказано. Классическая философия Нового времени выложила все свои аргументы. Ничего действительно оригинального предложить она уже не в состоянии. Вся её тематика – это бесконечные вариации на одни и те же заданные темы, перепевание себя самой. Причём перепевание отнюдь не гармоничное, а напротив, какофоничное, принимая во внимание те диссонансы, которыми насыщено философское многоголосие наших дней.

Во-вторых, богатство внутреннего мира человека вовсе не означает, что для его познания достаточно ограничиться его изучением лишь «изнутри», игнорируя при этом его контакты с внешним миром, все бесчисленные нити, связывающие его с окружением – человеческим и природным. Искусственно обрывая их, мы только отдаляемся от истинного представления о человеке, многократно обедняя и даже теряя реальное понятие о его сущности. Перефразируя К. Гёделя, можно сказать, что попытки постичь смысл человека как «системы», оставаясь в рамках самой этой «системы», обречены на неудачу. Это положение справедливо хотя бы потому, что Homo sapiens – существо на 90 % природное (животное), на 9 % – общественное (родовое, типичное), и только на 1 % – индивидуальное (особенное, частное).

Покидая сцену мировой мысли, натурфилософия громко «хлопнула дверью», породив язык и принципы научного мышления, т. е., фактически, саму науку. Сколь бы уничижительно и даже враждебно ни отзывались о ней многие религиозно мыслящие люди, остаётся неоспоримым фактом: если кто (или что) и способен дать искомое непротиворечивое объяснение принципам бытия всего сущего, так это только наука. Но при одном непременном условии – признании того, что понятие «жизнь», традиционно относящееся лишь к органике, должно быть расширено за счёт включения в него наблюдаемого многообразия протекания физико-химических процессов. Иначе говоря, следует признать, что не существует «мёртвой» материи как синонима «слепо-глухонемого» хаоса, неподвластного никаким внутренним или внешним «раздражителям», неспособного ни воспринимать, ни закономерно реагировать на них, что биологической жизни, основанной на реакциях органических молекул, предшествует жизнь, организованная на уровне элементарных частиц и атомов, образующих её физико-химический фундамент, с которым она – органика – находится в состоянии неразрывного и взаимно непротиворечивого единства согласно принципу дополнительности.

Ч. Дарвин

Приоритеты ранних натурфилософов заключались в том, чтобы сформулировать целостную и наиболее плодотворную стратегию постижения смысла человеческого существования. Тем не менее, далеко опередив своё время, эти философы не смогли реализовать достоинства такой стратегии, «споткнувшись» об ошибочную тактику – пассивно-созерцательный метод познания. Исправлять эту их оплошность выпало на долю европейской экспериментальной науки, которая, в свою очередь, страдает отсутствием ясного понимания целей познания.

С одной стороны, нельзя не воздать ей должное за великое дело облегчения бремени материального существования большей части человечества, за освобождение от угнетения тяжёлым физическим трудом, от угрозы голода и нищеты, за помощь в борьбе с болезнями и стихийными бедствиями. Правда, сами люди науки в массе своей отдаются служению истине, можно сказать, более чем бескорыстно, если их благосостояние измерять по шкале, включающей в себя доходы предпринимателей и политиков, спортсменов и актеров. С другой стороны, бесспорно и то, что, за исключением краткого века Просвещения, наука не оказывает почти никакого влияния на формирование общественного сознания даже в странах с высоким уровнем образования. Ни дарвинизм, ни квантовая механика, ни теория относительности не поколебали веры западноевропейцев в евангельские басни. В США, как признал К. Саган, на 1,5 тыс. астрономов приходится 15 тыс. астрологов. А в России в последние годы с людьми науки произошла удручающая, если не сказать унизительная метаморфоза, – внезапное обретение религиозного рвения не только у обывателей, но даже у маститых академиков Российской академии наук. Что в таком случае происходит в головах наших обывателей, – остаётся только догадываться.

Разумеется, возрождение религиозности в конце XX столетия можно объяснить многими причинами, в том числе исключительным консерватизмом коллективного сознания, конъюнктурными соображениями и т. д. Но очень большая доля ответственности за то, что плотный туман религиозных предрассудков, застилающий умственный кругозор наших современников, не рассеивается, лежит на естествознании.

	А. Эйнштейн

Оно до сих пор не определило чётко и ясно своего отношения к евангельским и библейским сказкам, оставляя место двусмысленностям и иносказаниям. Страшась переступить порог плоского механицизма, оно подчёркивает, с одной стороны, принципиальное отличие между «неживой» природой и «живым» человеком, с другой – фактическую ничтожность человека перед лицом стихии, то ли природной, то ли внеприродной. Оно малодушно уходит от постановки и решения вопроса «почему?», добровольно оставляя за религией эту сферу познания, тесно связанную с этикой. Оно молчаливо мирится с теорией равенства двух истин – светской и религиозной. Оно, как правило, предпочитает не касаться нравственных проблем, если они не затрагивают его интересы непосредственно. Упорно и высокомерно отстраняется оно от злободневных проблем современности, создавая вокруг себя вакуум отчуждения.

Поэтому для того, чтобы философия и естествознание могли вести плодотворный диалог, взаимно обогащая друг друга, для философии настало время вернуться к истокам, разумеется, сохраняя всё положительное, чем она смогла «обзавестись» в годы её отчуждения от натурфилософии, а для естествознания – внести некоторые коррективы в традиционные естественнонаучные парадигмы:

1. Следует признать, что всё сущее в этом мире естественно, в том числе – творение ума и рук человеческих. Это условие распространяется даже на идею бога, который фактически представляет собой нечто вроде квадратного корня из минус единицы, царствующего в безвременьи и криволинейном пространстве, потому что он (бог) есть порождение нашего воображения.

2. Природа самодостаточна. Следовательно, она, по Оккаму, не нуждается во «вспомоществовании» какого бы то ни было творца. Но она не может существовать сколь угодно долго и устойчиво в виде относительно простых (физико-химических) форм материи и жизни. А поскольку она обладает свойством стремиться к бессмертию, она нуждается в существовании разумного, способного к познанию и самопознанию человека и/или любого внеземного разума.

3. Как вечна Природа, так же вечен и человек, который так же дополнителен Природе (по Бору), как материя – идее, и наоборот.

4. Есть вещи, принципиально недоступные пониманию человека (по Гёделю). Это, однако, не может служить препятствием для исполнения человеком его космотворческой миссии.

Принятие этих положений даст начало синтезу естествознания и натурфилософии. Что, в свою очередь, будет способствовать признанию следующих фундаментальных позиций:

А. Сущность человека и смысл его существования познаётся в неразрывной взаимной связи:

а) рефлексии (обращения взгляда внутрь себя);

б) раскрытия своего места в обществе (видения перед собой других лиц);

в) осмысления своей функции в Природе (постижения принципов бытия Универсума).

Б. Материальное и идеальное не существуют раздельно и не порождают одно другое, поскольку оба они представляют собой две стороны одной медали.

В. Жизнь – понятие абсолютное, смерть – относительное, ибо жизнь в различных формах присуща всему без исключения наличествующему в этом мире, тогда как смерть (равно, как и рождение) есть всего-навсего переход от одной формы жизни в другую.

Как только мы признаем оправданность этих положений, мы, тем самым, подтвердим справедливость и трёх постулатов гуманизма. А максимы Хилона и Протагора, а также «золотое правило» гуманизма, представляющие собой прямое следствие натурфилософской концепции бытия мира, помогут нам лучше ориентироваться в нём.

¹ Философский словарь. М. 1981. с. 266 – 267.

² См. Фрагменты ранних греческих философов Часть I. M., 1989.

³ См. http://ru.wikipedia.org/wiki/Фалес_Милетский#cite_note-3.

⁴ В отличие от традиционно толкуемого понятия «гуманизма», я настаиваю на том, что он, с одной стороны, есть мировоззрение (теория), с другой – являет себя как политическая, хозяйственная, социальная и правовая практика, признающая главенство в общественных отношениях принципа «прав человека». Подробнее см. Гивишвили Г. В. «Феномен гуманизма» (М.: РГО, 2001).

⁵ «Золотое правило» отражает этические, максима Хилона – познавательные и максима Протагора – ценностные приоритеты гуманизма как мировоззрения.

⁶ Пиаже Ж. Избранные психологические труды. Природа интеллекта. М, 1994. с. 56.

⁷ Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1986.

⁸ Фома Аквинский прибег к откровенному плагиату для главного доказательства бытия бога, заимствуя данное доказательство у Аристотеля. Но грубая ошибка, допущенная при этом Аристотелем вследствие незнания им основ механики, осталась незамеченной Фомой и была им повторена.

⁹ Кант И. Критика чистого разума. М. 1994. с. 292.

¹⁰ Там же. с. 314.

¹¹ Там же, с. 294.

¹² Г. Гегель. Энциклопедия философских наук. М., 1975 – 77. Т. 1 – 3. Наука логики, Философия природы, Философия духа. В дальнейшем, при ссылках на эту работу будет указываться только параграф, из которого берётся цитируемый отрывок.

¹³ Идея анимистического деления и взаимного противопоставления идеального и материального начал мира, а также законы единства и борьбы противоположностей и отрицания отрицания были восприняты марксистской философией у Гегеля совершенно некритически. Поэтому наше неприятие идеализма сохраняет силу и в отношении материализма.

¹⁴ Гегель Г. В. Ф. Философия религии. В двух томах, т. 2. Лекции о доказательстве бытия бога.

¹⁵ Вавилов С. И. Исаак Ньютон. 1989, с. 140.

¹⁶ Грин Н., Стаут У., Тейлор Д. Биология. Т. 3. 1990, с. 262 – 264.

¹⁷ Гивишвили Г. В. Тёмная энергия и «сверхсильный» антропный принцип // Вопросы философии, № 5, 2008, с. 72 – 78.