ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ Осень 2010 № 4 (57)

АЗБУКА ГУМАНИЗМА

Александр Круглов Иерархия ЦЕННОСТЕЙ

1. В чём проблема

«Ценность» – критерий и мера важности всего в мире для нас; это «самое важное».

«Иерархия ценностей» – вот то, (1) что признаёт и с чем считается на практике каждый, и притом (2) доставляющее некоторую теоретическую трудность, так как самое важное для нас трудно мыслить большим или меньшим, но лишь абсолютным; а также – в евангельской терминологии – (3) нечто «соблазняющее» («вводящее в грех»), ибо как будто весьма близко лежит к тому, что выражается пугающей формулой «цель оправдывает средства».

Поэтому и стоит об этом поговорить.

Но – разверну приведённые тезисы, чтобы прояснить материю разговора. (1) Как сказано, нет сомнений в том, что иерархия «всего самого важного» реально, то есть для каждого в его жизненной практике, существует. Она наличествует даже в поступках тех, кто захотел бы её отрицать или прямо отрицает, и не в силу какой-то присущей всем нам фундаментальной недобросовестности, а с логической и естественной неизбежностью.

Если Христос укорял фарисеев в том, что они «комара оцеживают, а верблюда поглощают» (формула в литературном отношении несколько забавная, но по сути совершенно точная, даже ничего не преувеличивающая), то, значит, и он не сомневался в существовании какой-то нравственной шкалы предпочтений. (Ценности благополучия он, похоже, отрицал вовсе или сводил к их абсолютному минимуму, «хлебу насущному».) Хорошо – «оцедить комара», но так, чтобы не «поглотить верблюда»; «верблюд» «комара» больше; значит, есть в морали больше и есть меньше, и в случае необходимости предпочесть одно другому, лицемером, «порождением ехидниным» будет тот, кто не пожертвует большему меньшим. Так, непогрешимое соответствие поступка божьему моральному предписанию всё-таки меньше «плода доброго», который следует иметь в виду.

Трудно сказать, имелась ли в виду иерархия ценностей как таковых или же только степень соответствия поступков – ценностям. Но это и неважно. Дело в том, что (скажу, забегая вперёд) в иерархии ценностей есть даже не «высшая», а только одна ценность, так что все другие ценности должны быть поняты как её производные, её «частности»; отсюда, как совершаемые во имя частных ценностей поступки, так и достоинство самих этих подчинённых ценностей мерятся одинаково – по соответствию главной и единственной. (О том, в чём именно состоит эта главная ценность – я-то считаю это очевидным – также пойдёт речь дальше.)

Есть, однако, существенная теоретическая трудность. (2) Понятие ценности ведь представляет собой светский вариант святыни, бесценного. Или: того, что «не продаётся и не покупается», не имеет менового эквивалента, не может быть заменено на равнозначное. Ничто по настоящему «дорогое» не меняется на «такое же» или «лучшее» (ни близкий человек, ни любимая кошка, ни картина и т. д.), – это тоже, вроде бы, более или менее душевно развитому человеку должно быть ясно. И тут получается, что «иерархии ценностей» быть не может! Святое, ценность – есть самоценное, – бесценное, незаменимое, вне «больше» и «меньше». В отношении ценностей собственно нравственных это положение, кажется, должно быть обязательнее и явнее всего.

И отсюда, притом – очень важный тезис: (3) «цель не оправдывает средства». То есть даже ради доброй цели не допускается вершить зло. Если же ради «большего» можно поступиться «меньшим» – а этого прямо требует идея «иерархии ценностей» – то можно, будто бы, творить и то, ради большой-то цели, что творили с людьми большевики?.. А уж этого, как стало ясно из их же практики с очевидностью, не требующей ещё никаких доказательств, – было творить нельзя. И стало быть сама идея «иерархии ценностей» (моральных) должна быть признана ложной, или, рассуждая этически, а не логически, – должна быть осуждена…

Но и самые твёрдые приверженцы этой идеи не смогли бы шагу ступить, если бы не были наделены удивительной способностью не замечать, что на каждом шагу вынуждены себе противоречить – и «взвешивать» ценности.

Проблема эта – скорее «недоумение», чем проблема реальная, но с толку сбивать может и многих сбивает. В этом необходимо разобраться.

2. Главная ценность

В подобных вопросах (их называют, например, «философскими») теоретические затруднения легче всего решаются, кажется, следующим способом: нужно представить то конкретное, что пытаются описать общими формулами. «О чём, собственно, речь».

Что конкретно мы считаем высшей – или единственной – или главной – ценностью?

С точки зрения человечности, главная ценность – это жизнь.

Это мы чувствуем по себе непосредственно, а этический разум делает естественное обобщение: не наша (моя) только жизнь, а жизнь вообще.

Я вижу, как большинство дочитавших до этого места морщится разочарованно; здесь, разумеется, многие вспомнят, что «совесть выше жизни», «достоинство выше жизни», «родина выше жизни» и многое другое в этом же роде. (Замечу кстати – те, кто противопоставляет эти ценности – ценности жизни, тоже не отрицают иерархии ценностей, а предполагают наличие каких-то других иерархий.)

Остановимся пока не на этих частных высказываниях, а на целых мировоззрениях, по-видимому ставящих некоторые принципы выше жизни. Действительно, существуют системы этики, для которых жизнь (человека) как будто не является высшей ценностью.

Эти системы этики – религиозная и квазирелигиозные (последние иначе называются идеологиями).

Для религиозной этики главной ценностью является святое (начало всего святого – Бог). Бог даёт свои святые заповеди, и соблюдение их важнее всего – свято. И в жизни смертного, то есть не святого существа – важнее, получается, тоже.

Здесь надо отметить, что первый авторитет для христианина, именно Христос, приведённый тезис прямо отрицал: «не человек для субботы (священных установлений), а суббота (священные установления) для человека». Сами эти установления, надо думать (и Христос настойчиво и страстно учил этому), – сами эти установления имеют в виду благо человека, и только способ их применять – буквально и притом никому не на пользу, по фарисейски, – заставляет подозревать, что под праведностью имеется в виду что-то другое, не «добрый плод» человеку, а богоугодность как таковая. Но богу нельзя послужить иначе, как послужив человеку. Кто обогрел, накормил нуждающегося (человека) – тот, по словам самого Христа, обогрел и накормил его самого (Бога), и т. д.

Замечу, что «аргумент от авторитета» здесь не является «слабейшим», ибо речь идёт о религии, для которой, как таковой, вообще авторитет – вера – есть сильнейший, если не единственный аргумент. Так что по крайней мере христианина я должен был в полне убедить: высшей ценностью в земной человеческой практике является жизнь смертного, жизнь человека.

Ну а человек нерелигиозный, я думаю, и не станет сомневаться в том, что «божьи заповеди» только тем и оправданы, что имели в виду всё-таки благо человека, хотя и не рассчитывали на его сознательность и применялись, в своей форме непостижимого и недискутируемого божьего повеления, к его несознательности. (Увы, эта же несознательность вкупе с недобросовестностью и позволяет оборачивать верные заповеди против их смысла…)

Так что и религиозная этика должна быть понята как служащая ценности жизни, а всё в ней, что кроме или против того – как издержки первобытного человеческого неразумия, с которым она, исторически, вынуждена была иметь дело.

Что до «квазирелигиозных» этик, идеологий – а сходство их с религиозной этикой и определяется тем, что некий принцип или «идея» ставится в них как будто выше жизни человека – то и они не вполне повинны в отрицании высшей ценности человеческой жизни (может быть ещё меньше, чем этика иных религий). Я вынужден это признать при всём естественном отвращении к «квазирелигиозным» типам этики, и при полном памятовании о всех тех античеловеческих деяниях, которые эти типы этики предопределили. Действительно – возьмём этатизм или коммунизм: не хочет же государство остаться без людей? И коммунизм тем паче – разве замышлялся не для людей, счастье которых, предположительно, он бы составил?.. Преступным и в этатизме и в коммунизме является лишь их крайняя и принципиальная решимость поступаться интересами и жизнью отдельного человека ради некоего человеческого целого, подход к человеку в первую очередь как к «поголовью», а не как к личности. – Личность и вправду может принести свою жизнь в жертву жизням многих, и даже в иных случаях может быть принесена в жертву (увы, так – как оно бывает, например, на войне, даже самой справедливой), но это не значит, что этим абсолютная ценность жизни индивида отрицается – а значит лишь то, что в реальности существуют коллизии, моральные неразрешимости, из которых невозможно выйти без жертв. Но для этатизма и коммунизма коллизии между личностью и социумом нет, потому что личность ценится слишком мало, лишь как часть социума, «поголовья». Вот в этом и корень их зла.

Итак – если мы не считаем, что «суббота важнее человека», или что человек есть только человеческое стадо, но не личность, то тем самым вполне признаём и верно понимаем тот тезис, что высшая ценность есть (человеческая) жизнь.

«Человеческая» я поставил в скобки, потому что логика подсказывает, что жизнь всякого другого одушевленного существа обладает всеми важнейшими признаками жизни человека: потребностью сохранять её, потребностью в потомстве, способностью радоваться, бояться, страдать, привязываться, любить… И потому, надо признать – высшая ценность – это жизнь.

3. Иерархия ценностей

Но вернёмся к вопросу (уже затрагивавшемуся), – как тогда понять существование «других» ценностей (вроде указанных уже «достоинства», «совести», «родины»), которым можно приносить в жертву и самоё жизнь? И как сочетать необходимость их сравнивать – с представлением о сущностном абсолюте ценности? И не будет ли сравнивание ценностей – тем же, что зловещее «цель оправдывает средства»?

Вот тут необходимо разобраться, что такое – иерархия ценностей.

Для начала усилю постулат «высшая ценность – это жизнь» повторным указанием на то, что «других», кроме жизни, ценностей по существу и нет, но все они заимствуют свою ценность от той же ценности жизни, являются её частными приложениями.

А иерархия ценностей – это не отношение «рядоположенных» разных ценностей, а отношение общего (высшей ценности жизни) ко всему своему частному.

И здесь больше не было бы проблем, если бы частности в этике вытекали из общего так же, как они вытекают в математике; на самом же деле общему этическому принципу ещё только приходится отстаивать себя в реальности. И дело не только в том, что реальность доставляет тому какие-то физические препятствия; бывает например и так, что частности «ссорятся» друг с другом, или же дотошно исполнены, но не служат, а то и прямо вредят ему… Так, честность гарантирует возможность человеческого общежития и тем служит выживанию человека вообще, но правдой же можно и убить, – и т. д.

Иерархия ценностей возможна только как иерархия общего и частного. Это только и надо понять, чтобы выстраивать её для каждой конкретной ситуации, в которой одни из них придётся предпочитать другим. «Общее и частное» в этике – это «главное и подчинённое (служебное)». Подчинённое существует для главного и вне его либо бессмысленно, либо прямо вредно. Это касается и ценностей достоинства, долга, родины, и вообще всех.

Каким конкретно образом величайшая ценность жизни может определять частные ценности вроде упомянутых, и спорить с ними – об этом чуть ниже.

А здесь отвечу на то затруднение, под пунктом (2), что подлинную ценность мы сознаём и должны сознавать безразмерной, и тут же оказывается, что ценности имеют иерархию и их необходимо сравнивать. – «Не главное» в этике отнюдь не значит «что может быть отброшено» (как на картине могут быть опущены некоторые детали, кроме характернейших). Как повторял Христос, «это делайте, и того не оставляйте». Каждая частная ценность берёт свою абсолютность у ценности главной. Ничто не может быть нарушено иначе, как во имя честнейшего исполнения главного. К этическому сравниванию вынуждает сам этический абсолют. – Так снимается это противоречие между абсолютным характером ценности и иерархией ценностей.

Здесь можно усмотреть и простой подлинный смысл (3) тезиса «цель не оправдывает средства». Этот смысл вписывает его в рамки, в которых он и понятен, и справедлив, и практически выполним. Вот он: никакая частная ценность не достигается (не может быть достигаема) ценой главной. То есть, скажем, благополучие будущих поколений никак не могло стоить жизней реальных современников (беру этот пример, поскольку ведь именно он сделал вопрос о цели и средствах столь болезненным). Здесь есть ещё, конечно, множество других аспектов, составляющих отдельную обширную тему, которую я здесь развивать не могу.

4. Распространённые недоумения

Мы тем уверенней можем решать все недоумения, чем явнее из этих решений следует: они не означают конкретных предписаний.

Рассмотрим теперь некоторые общепризнанные нравственные ценности, иногда претендующие на приоритет над самою жизнью – действительно ли они «выше» её или всё-таки занимают относительно неё положение подчинённое. Часто, надо заметить, имеется в виду вообще что-то иное, а высказывание «X выше жизни» метафорично, и эти случаи мы тоже будем отмечать. Обычнее же всего, под «жизнью» понимается почему-то только – я бы сказал по дикарски, в духе нетронутого интеллектом первобытного солипсизма – «моя персональная жизнь». Но человек, существо всё-таки разумное, через непосредственное чувство ценности для него его собственной жизни, конечно, обязан прийти к сознанию и чувству ценности жизни вообще, и значит, ценности её в конкретных других. Суть этого понимания нравственности – в том, что человек не жертвует интересами своей собственной жизни ради какого-то, неизвестно как поселившегося в нём принципа, а, так сказать, служит своей жизнью жизни вообще. На уровне инстинктов это совпадает и с требованиями нашей собственной природы: вся жизнедеятельность индивида направлена на продолжение и сохранение вида, рода человеческого… Итак. –

Недоумение, о котором уже упоминалось. – Разве не выше жизнь человека – жизни животного? тем паче растения? и следовательно, «жизни вообще»? Иначе, как примирить предполагаемую ценность жизни как таковой – хотя бы с нашей плотоядностью?

Ответ в следующем.

Человек просто не может не видеть (в той мере конечно, в какой он одушевлён, то есть наделён способностью видения и понимания вещей вне задач собственного насыщения), что жизнь в животном – того же священного «состава», что и в нём самом. Тех, кого мы превращаем себе в питание, мы можем называть по именам личным, а они отзываются на эти имена, привязываются, любят, страдают… Как это понять, и что с этим делать? Принять ли формулу Екатерины (в переводе на русский) – «всё-то в этом мире друг друга ест» за принцип собственного поведения? И осудить всякие поползновения человечности в этом вопросе как, например, постыдную слабость? Или как-то этот принцип ограничить?..

Верное осмысление этого вопроса не избавит нас, увы, ни от жалости, ни от угрызений. – Жизнь в Homo sapiens, no крайней мере в человеке, достойном этого именования, воплощена полнее, чем в любом другом виде живого на земле. И если природа создала нас плотоядными (между прочим, вегетарианцы это отрицают…), то это и составляет наше оправдание. Смягчающее обстоятельство, но не правоту…

Ничего не понять в этике человечности, если не отдать себе отчёта втом, что реальность способна доставлять нам нравственные неразрешимости. Всякая настоящая нравственная проблема чистого решения не имеет, всякая есть коллизия; в разбираемом случае, вынужденно предпочитая большее воплощение жизни меньшему её воплощению, и правильно делая – мы не избавляем себя от терзаний. И нашей установки на максимум добра в мире, “summum bonum”, установки на всяческое способствование живому, это никак не может поколебать.

Что из этого следует для разбираемого случая? По крайней мере (пока не изобретено адекватного искусственного питания), следует не увеличивать страданий животных без необходимости. Отвратительно, и нисколько не оправдано нашей плотоядностью, поскольку не вызвано голодом, развлечение убийством (охота). Не стоит без нужды и червяка давить (и кое-кто из нас, одарённый от природы человечностью, относит гусениц с тротуара на траву). Да и траву, без нужды, не надо вытаптывать. И т. д.

Говорят: «совесть выше жизни». То есть, надо понимать, имеют в виду: «моя чистая совесть может от меня потребовать и моей жизни». Да, конечно: совесть, страж подлинной нравственности, это и есть та инстанция во мне, которую заботит не моя персональная единичная жизнь (на то ведь имеется другой, и даже слишком надежный страж – инстинкт самосохранения), а жизнь других, жизнь всех, жизнь вообще (и моя тоже, но лишь постольку). И так как возможны ситуации, когда большее (жизнь многих, или например жизнь молодую) можно спасти только меньшим, именно своей жизнью, то подобная жертва может составить нравственный подвиг, подвиг совести. Понятно, что жертва жизнью приносится не слову из семи русских букв «совесть» и не какой-то непостижимой уму «идее», а жизни же, во имя жизни. «Совесть» тут – представитель интересов жизни вообще, «жертвовать совести» – перенос понятий, метафора: мы жертвуем той самой жизни вообще, по подсказке совести. Самопожертвование во имя чего-либо другого – только самоубийство (зло, которое само себя покарало и только потому не требует наказания).

Добавлю, что самая оправданная жертва жизнью всё-таки не может быть истребована от человека, как его простой долг. Это – именно – подвиг, нечто большее того, что можно считать «только естественным». Так что тот, кто скажет «совесть выше жизни», говорит только (самоуверенно…), что сам лично он готов к подобному подвигу. Но никто не может предписать это в качестве нравственной максимы для всех.

Куда более сомнительно звучит – «долг выше жизни». Если под долгом тут имеется в виду не какое-то частное требование совести в том её лучшем понимании, какое мы здесь развиваем (личная забота о жизни всех, жизни вообще) – то это высказывание ложно и опасно.

Вообще, даже когда мы говорим о долге в лучшем смысле этого слова, то имеем в виду лишь некий необходимый и самоочевидный нравственный минимум, исполнения коего следует естественно ожидать от всех и всегда: «всего лишь долг». От всех и всегда можно потребовать только минимального и строго формализованного, выраженного в самоочевидных формулах. В понятии долга нет никакого пафоса, как нет ничего высокого в аккуратной оплате счетов или своевременной отдаче занятых у соседа денег (о высокой моральности в связи с долгом можно говорить тогда, когда человек по существу совершил жертву или подвиг, но полагает, что это был только его долг). Долг, как частная ценность общей ценности жизни (заботы о жизни на земле или возможности человеческого общежития), причём ценность минимальная, не может, пожалуй, побудить личность и к тем жертвам, к которым может побудить её совесть, которая ведь неформальна и потому максимальна.

Этому по-видимому противоречит следующее. Есть, например, понятие «воинского долга», который может потребовать от солдата и жизни. – Но война – как чудовищное следствие чьей-то преступной политики и как производное самых диких инстинктов в человеке – есть нечто выходящее за пределы нормальных нравственных измерений, тут представления смещаются, а создаваемые войной коллизии могут требовать от совестливого человека и добровольного подвига – как долга. – Существуют и заведомо опасные профессии, вроде профессий милиционера или пожарника, включающие риск жизнью в служебный долг; но на то было согласие избравшего эту профессию. Все подобные случаи не отменяют правила: долг – то в морали, что может быть выражено формулой – «отдай, сам знаешь что, и свободен» – это только самоочевидный минимум.

Так что – долг ниже жизни. Это принципиально. Он не может потребовать от нас жизни, а, в случае коллизии с жизнью, нашей собственной или тем паче чужой (в такую коллизию с главной ценностью может вступить и самое элементарное правило как таковое, например долг не лгать или не воровать) – может быть даже и отброшен.

Что касается долга как некоего сакрального требования, например божьей заповеди, которую мы вообще не имеем права осмысливать и следовательно усматривать, на пользу общей жизни она идёт или во вред ей, а только благоговейно принимать к исполнению – то это архаика, которой развитому человеку придерживаться уже невозможно, то есть даже преступно. – Разумеется, и сакральные требования возникают не «просто так», но и те из них, которые явно имеют в виду действительное добро, а не пустой или вредный ритуал, должны быть осмыслены в каждой конкретной ситуации вплоть до той точки, пока они не перестанут быть только правилом, которому мы намерены подчиниться, и не превратятся в задачу, которую мы сознательно решаем в виду «плода доброго»*.

(Маленькое отступление. Когда мы говорим о ком-то – «это человек долга», то, скорее всего, имеем в виду не фарисея с его подчиненностью сакральным правилам, этакого человека, которого лень или какие-то свои интересы не заставят отступить от того, что он считает морально необходимым сделать.)

«Достоинство выше жизни». – Достоинство выше выгод, может быть выше вообще всякого благополучия, но – не выше самой жизни: если можно упросить какого-нибудь всесильного тирана о сохранении чьей-то жизни, валяясь у него в ногах, то так и следует сделать. Причём следует непременно, как требование совести. Больше того: если нет иного способа сохранить свою собственную жизнь, то нельзя осудить и того, кто поступит подобным образом. И ещё того больше: если кто-то может сохранить свою жизнь ценой достоинства, то мы должны ободрять его в этом, просить его об этом. (Так, мужья, в концлагерях, просили жён уступать домогательствам эсесовцев, это могло спасти женщинам жизнь…) – Однако, конечно, и жертва жизнью (собственной) ради сохранения собственного достоинства не может не вызвать уважения. Ведь это значит (может значить, смотря по тому, какого именно унижения требовал у человека долг перед своей жизнью, и какую беду его смерть повлекла бы для его близких, и т. д. и т. п.), – это значит, возможно, что нравственные требования, предъявляемые человеком к себе самому, составляли главное определение его жизни. А это само по себе прекрасно.

Тут следует рассмотреть, что вообще составляет человеческое достоинство.

Похоже, не то, как человек будет выглядеть в чьих-то глазах, то есть не страх стыда, а его отношения с его собственной совестью и составляет главное содержание его достоинства.

И вот здесь становится справедливым метафорическое (и даже почти прямое) толкование тезиса «достоинство выше жизни». Можно стать наложницей палача, спасая жизнь, ну, а можно ли, спасая жизнь ценой достоинства, самому становиться палачом (то есть согласиться губить жизни самому)?.. Достоинство как совесть выше ценности (своей) жизни, – по крайней мере тот, кто так его расценит, будет достоин восхищения.

«Честь выше жизни». – Этот постулат, пожалуй, не есть ни недоумение, ни метафора: честь по самому существу своему предполагает, что должна быть выше индивидуальной жизни её «носителя». – Честь, вообще говоря, – это архаичный аналог абсолютного личного достоинства индивида, во многом похожий на него, но в главном диаметрально противоположный ему: именно, честь это жалованное властью архаичного общества относительное достоинство индивида, отражающее степень его приближенности к этой власти, – это относительное (и высокое, выделяющее из «подлых») социальное достоинство индивида, которое он обязан блюсти абсолютно. Если абсолютное личное достоинство, «жалованное» Богом или фактом рождения человеком, отражает абсолютную ценность индивидуальной жизни, то относительное социальное достоинство, жалованное властью (честь), имеет, так сказать, свой абсолют в социуме, в организующей социум власти с кругом её подручных – в князе и его дружине. Кодекс взаимоотношений в дружине – неписаный архаический воинский устав – это и есть кодекс чести, который, как и должно быть во всяком военном объединении, естественно предполагается дороже «честному» его собственной жизни. Будь иначе, воевать и побеждать было бы невозможно.

Прежнее монархическое общество, начиная видимо ещё от первобытного и, в России, до указа Петра III, было ведь военным обществом: дворяне – носители чести (в её кристаллизовавшемся виде) – фактом дворянства суть военные высоких чинов (или царёвы служащие, те же «служилые», военные), а высший военный чин, он же жалователь чести – государь. Но военный не может ценить свою жизнь выше жизни и даже интересов военачальника, выше них нет ничего («служу государю», и лишь затем «отечеству»). Его «личное достоинство» – в верности неписаному уставу дворянской дружины, то есть кодексу чести. Конечно, «честь выше жизни», честь не может претендовать на меньшее.

Злой и нелепый, с современной точки зрения, дворянский институт дуэли – состоящий в том, что каждый, кто почему-либо счёл или решил посчитать свою честь задетой, имел право требовать, во имя её восстановления («удовлетворения») смертельного поединка, или принуждать к такому поединку определёнными формальными акциями вроде бросаемой перчатки (видимо, намёк на задевающее господскую честь «ну-ка подними») – очень яркая иллюстрация этих архаичных отношений. В поединке этом скорее победить мог не правый, а натренированный провокатор-дуэлянт. Но архаика дуэли восходит, видимо, ещё к «судебным поединкам» – где за победившего, предполагалось, вступалось само божество и тем подтверждало его правоту… Со временем гибель на дуэли уже не могла никого убедить в том, что погибший тем самым не прав и «бесчестен», – теперь важно было только то, что за честь был дан смертельный бой, и честь была таким образом поставлена выше жизни. Ничего не значили лишь правота, которая дракой ведь не выясняется, ни, естественно, жизнь неудачливого дуэлянта, и дикарское «право силы» напоминало о себе только тем, что убийца убийцей не считался. Но и этого не мало – чудовищно…

(То, что этот неофициальный институт дуэли преследовался, кстати иногда совершенно формально, официальными порядками, говорит лишь о том, что за ним – порядки более древние; но традиция вообще более властна над душами, чем писаные законы и реальные распорядители.)

Вывод, конечно, ясен: честь, в развитом душой человеке, должна смениться личным достоинством.

«Родина выше жизни». – Всё, что мне дорого, в первую очередь близкие с тем, что им дорого, и далёкие от меня близкие этих близких, и те, кто ещё не родился – всё это больше меня, и выживание этого значит для меня больше моего персонального выживания. Но – всегда ли именно это имеется в виду под «родиной»? если же имеется в виду лишь некий «государственный интерес», то возникает и встречный вопрос: может ли быть оправдан такой государственный интерес, который требует – человеческих жизней?

«Любовь выше жизни». – Это – явление особенное. Если другая жизнь, во всей её единственности и неповторимости, со всеми даже её недостатками и слабостями, становится для нас вдруг дороже собственной, и в этом состоит любовь – то значит любовь уж никак не есть отвержение жизни, а скорее гимн жизни, слагаемый в нас всем нашим существом, и плотским и духовным. Причём, что особенно чудесно – это уже гимн уникальности жизни, – гимн жизни и гимн личности.

«Задача оставить потомство – выше жизни». – Уже поминалось, что биологическое назначение индивида – продолжить род, и всей своей жизнедеятельностью каждая тварь, и человек конечно не исключение, служит этой задаче. В этом смысле приведённый тезис правилен. Правда, тут дело не в передаче собственных генов индивида, а в обеспечении существования рода вообще. Зверь может способствовать этой задаче только собственными генами, размножаясь по мере возможности и, в лучшем случае, заботясь о своём потомстве до его созревания, для человека же размножение, задача оставить и выкормить собственное потомство – далеко не главное (рождаемость ныне приходится даже ограничивать, во имя того же сохранения рода); задача человека – заботиться о потомстве как о будущем человечества.

Благополучие… – Никто не скажет, понятно, что «благополучие выше жизни». Хотя бы потому, что после жизни невозможно будет наслаждаться никаким благополучием. Но слишком многие, однако, ведут себя так, как будто верят именно в это! – Благополучие – ценность подлинная, до тех пор пока служит жизни, и ложная, обманная, когда жизнь заставляют служить ей. Надо сказать, между тем и этим трудно провести грань, ведь человек обеспечивает себе жизнь трудом, живёт в искусственной среде и стало быть своему благополучию, по природе своей, в какой-то мере и служит, в этом тоже, отчасти, состоит его жизнь… Мера – вопрос мудрости.

«Истина есть ценность, если не важнее жизни, то такая, которой безразличны интересы нашей жизни». Ведь она не зависит от того, что нам нравится или нет, полезна или бесполезна – она нужна нам ради неё самой!

Высказывание, хоть кажущееся и очевидным, на самом деле – софистическое. Жизнь не может развиваться вопреки объективности (истине), и потребность живого всё полнее и точнее реагировать на объективность – всё большая способность к истине, вплоть до возникновения человеческого разума – составляет мотор эволюции. В собственных интересах, жизнь научается отдавать себе отчёт в том, что не в её интересах: в истине.

Можно сказать: не истина выше жизни, а разумная жизнь выше неразумной.

Если жизнь – главное, не значит ли это, что красота, например произведения искусства, вообще всё что нам доставляет нематериальную радость, есть нечто излишнее? – Всё, что нам дорого, берёт свою ценность у нашей жизни, представляет собой составную часть наших душ; ничто из этого не может исчезнуть, не убив чего-то в нас – не убив частично нас самих. «Не хлебом единым жив человек»…

* «Долг» (правило) или «долг добрый»? Это – альтернатива, которую обозначают (например, в университетском курсе этики Р. Г. Апресяна) как альтернативу между «нормативизмом» и «консеквенциализмом». Альтернатива – поступать ли по правилу, не задумываясь о последствиях, или именно и имея в виду последствия поступка.

Всё же, рассуждая строго, «добрый плод» этического поступка –это не «следствие» (consequentia) этого поступка, а именно его плод – результат; как, скажем, если вы мастерите стол, то сделанный стол не назовёшь «следствием», а плодом или результатом вашего труда. Конечно, «добрый плод» включает и, так сказать, плоды от этого плода, то есть в том числе и его «следствия». Но ярлыка «консеквенциализм», для обозначения представляемого здесь образа мыслей, хотелось бы избежать. Не потому, что все «консеквенциалисты» обязаны мыслить иначе, а потому, что само слово найдено неудачно, способно запутать довольно-таки очевидное дело. Ибо «вследствие» слишком легко, по лености ума человеческого, отождествить с «впоследствии». Как известно, «после» не значит «по причине». То, что наступило впоследствии этического поступка, есть следствие не одного только этого поступка. – И подлинно этический поступок, соответственно, имеет в виду «добрый плод», включая в него прогнозируемые для данной ситуации следствия. В отличие от поступка «по правилу», «нормативного» (или в терминологии Христа фарисейского), подлинно этический поступок решает задачу максимума добра для той уникальной ситуации, в которой должен быть совершён. Ситуация – это и есть область определившейся моральной задачи. Поэтому лучшей альтернативой нормативизму представляется не «консеквенциализм», как будто требующий невозможного, а «ситуативная этика», по-житейски практично водворяющая этический поступок в его конкретную ситуацию.

Повторю – разумеется, что подлинно этический поступок не отрешается от ответственности за свои последствия – нет, именно их, «плод добрый» на все времена, он и имеет в виду – покуда видит умственный взор. Причём и фактор неопределенности – одно из тех ситуативных обстоятельств, которые должны входить в любые этические расчеты.

(О неопределенности, в частности о риске. – Поступка без риска не бывает, в том числе и этического поступка. Решаться на риск или не решаться – никаким правилом не может быть точно предписано, иначе бы и о риске нельзя было говорить. Но оценивать риск необходимо. Тут важно и то, во имя чего рискуют, важны и степень риска и то, чем именно рискуют; степень риска умножается на цену риска. Так, пилот может рисковать жизнью людей, нарушая правила приземления, лишь в том случае, когда приземляться показано ввиду той же опасности для их жизни; во всех других случаях, даже если риск столкнуться с землей может быть и мал, а важные пассажиры торопятся на важное мероприятие, делать этого нельзя – так как слишком велика будет трагедия, если это всё-таки произойдёт… С другой стороны, какой-то риск есть всегда, так что и здесь однозначности не найти…)

Попросту говоря, ответственность за последствия поступка, по мере их отдалённости от их автора, естественным образом убывает. Можно даже, наверное, подсчитать ускорение, с которым это должно происходить, и то, как скоро случайные причины окончательно похоронят под собой исходный добрый импульс поступка. Но вот в чём главное: ситуативная этика нагружает человека максимально возможной ответственностью за последствия поступков, тогда как нормативизм есть тенденция снять с себя всякую такую ответственность.

Итак, настоящая ситуация – «там, где ты стоишь» – это и есть область твоей максимально определившийся моральной задачи, а по мере убывания определённости, то есть по мере убывания возможности предвидеть последствия наших дел, моральная задача в отношении этих последствий сводится к минимальному отрицательному «не навреди». Не совершай слишком рискованных предприятий, не решай сегодняшних проблем за счёт заведомого увеличения проблем завтрашних, не переводи невосполнимых ресурсов и т. д. – в общем не делай ничего такого, от чего это будущее вообще когда-нибудь может не наступить… «Не навреди будущему» – вся возможная забота о «последствиях» – это даже не особая задача, а скорее одно из непременных условий моральных задач во всякой конкретной ситуации, где их только и предстоит решать. Нормативизму противостоит не «консеквенциализм», а «ситуативизм».