ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ Осень 2010 № 4 (57)

ПАМЯТИ В. Л. ГИНЗБУРГА

От редакции. Прошёл год со времени кончины выдающегося учёного и общественного деятеля, нобелевского лауреата Виталия Лазаревича Гинзбурга. Он был человеком высокой гражданственности и зрелого мировоззрения, атеистом и гуманистом. В течение многих лет он активно поддерживал Российское гуманистическое общество, журнал «Здравый смысл», на страницах которого было опубликовано пятнадцать его статей и два интервью. Отмечая эту годовщину, ЗС публикует воспоминания В. А. Кувакина о В. Л. Гинзбурге. КАК ФИЗИК И ФИЛОСОФ ВСТРЕТИЛИСЬ

Валерий Кувакин

Мои первые контакты с В. Л. Гинзбургом относятся к середине 90-х, когда я как руководитель Российского гуманистического общества искал людей, активно противостоящих мракобесию, в то время уже широко распространившемуся в России. Виталий Лазаревич был одним из тех учёных, которые прямо и принципиально называют оживление лженауки и паранормальных верований угрозой не только науке, но и всей культуре, обществу в целом. Поэтому я как редактор только что созданного ежеквартальника «Здравый смысл» обратился к нему с просьбой поместить в журнал его статью «Назад в Средневековье зовут нас с телеэкранов и страниц газет прорицатели, колдуны и “очевидцы” чудес». Статья эта было написана Виталием Лазаревичем в 1991 г. и опубликована в газете «Известия» (№ 45, 21 февраля). Сегодня некоторые удивляются тому, что уже в эти годы он обратил внимание на явления, которые за прошедшие два десятилетия не только не были вытеснены на периферию культуры, но и стали в наши дни ведущими по своему информационному давлению. Виталий Лазаревич сразу согласился на предложение, отметив, что к его сожалению содержание статьи не только не устарело, но и стало более актуальным.

С этого началось наше постоянное и с течением времени всё более тесное сотрудничество. Особенно мне запомнился его живой интерес к опубликованному сразу в нескольких странах «Манифесту 2000» (более полное название «Гуманистический манифест 2000: Призыв к новому планетарному гуманизму»). Он не только подписал его, но и через некоторое время позвонил и в присущей ему деловой и энергичной манере сказал примерно следующее: «Нам нужно написать статью о Манифесте, я попросил Свету (его секретарь в ФИАН – В. К.) выслать Вам начало статьи, Вы продолжите, потом я посмотрю и сделаю концовку». Это было и неожиданно, и лестно. Я сразу же почувствовал научную хватку В. Л. Работал я быстро, но, видимо, не слишком, так как чувствовал какое-то нетерпение со стороны В. Л. Когда он получил от меня материал, начались звонки с вопросам и уточнениями, а иногда и с легким выговором за мелкие (как я думал) неточности. Но он был не только строг, но и любознателен. Когда ему приходилось сталкиваться с какими-то философскими терминами, он, не стесняясь, просил сказать, что это значит и как это понимать. После окончания этой важной для меня и, думаю, для него статьи я почувствовал, что это было некое испытание на энергичную, ответственную и строго научную работу с настоящим учёным, естествоиспытателем.

Потом мне уже было проще работать с ним. Особенно, когда я помогал ему составить книгу «Об атеизме, религии и светском гуманизме» (вышло два издания этого сборника статей и интервью В. Л. – в 2008 и 2009 гг.). Но режим работы был строгим. Всё должно было быть точным и проверенным (особенно фактура). Меня поражала его память. Он мог напомнить и заметить всякую мелочь, когда проверял текст или внесённую правку. Голова его работала потрясающе мощно и надёжно.

Мне трудно кратко сформулировать, в чём разница между стилем мышления и исследования физика и философа, но она есть. Во всяком случае для меня это был уникальный опыт сотрудничества, несомненно обогативший меня психологически. Наша совместная работа над статьей, которая была опубликована в «Вестнике РАН» (№ 6, 2000) окончательно сблизила нас мировоззренчески, с тех пор наши контакты стали постоянными и многосторонними.

Коллеги В. Л. по науке, скорее всего лучше меня изучили его характер и манеру общения, но возможно я заметил что-то такое, что будет интересно тем, кто его знал за многие годы работы в ФИАНе. Когда я с ним познакомился, ему было уже около 75 лет. Он не производил на меня впечатления старого человека, хотя к моему возрасту (около 55 лет) он относился с легкой иронией, называя меня молодым человеком. Виталий Лазаревич был эффективен и по особенному изящен в общении, хотя на первом плане были научные стороны его стиля мышления: рациональность, сущностность разговора (т. е. нужно было говорить по существу и кратко), чёткий переход от одной темы к другой, недопустимость в разговоре по существу каких-то лирических отступлений. Начиная разговор со мной, он – это я почти физически видел – выкладывал на «экран» своего сознания список тем или вопросов, которые он уже подготовил и хотел со мной обговорить. И чётко его придерживался. Но при этом он всегда проявлял любознательность, далеко выходящую за пределы наших научных или общественных дел. Он часто спрашивал, что я думаю о этом том или ином человеке. Речь при этом шла не о каких-то личных качествах, а об общественных или научных позициях людей.

Я не могу сказать, что я как философ по профессии и как руководитель Российского гуманистического общества оказал на него какое-то мировоззренческое влияние, но я видел, что общение со мной помогало ему проговорить и прояснить для себя свои общественные идеи и заботы, обсудить и как бы подтвердить их. Это не значит, что мы во всем соглашались, но это значит, что у нас был вполне равноправный обмен идеями, их обсуждение.

За весь почти двадцатилетний период нашего тесного общения В. Л. был особенно обеспокоен социальными вопросами, хотя время от времени он признавался, что ему хотелось бы больше заниматься наукой, а не воевать с лженаукой или с клерикалами. Но его общественный темперамент требовал своего, и он не мог равнодушно смотреть на те многие безобразия, которые творились вокруг науки, в СМИ и общественной жизни.

Для меня время моего сотрудничества с В. Л. было счастливым и плодотворным. Это была редкая по своему значению встреча. Каждого из нас окружает множество людей. Но только немногие из них нам по-настоящему близки. Почти сразу же после наших первых очных контактов я пережил чувство естественности и искренности общения. Было огромное уважение, но и простота разговора. Была большая разница в положении и жизненном опыте, но было потрясающее взаимопонимание в том, что нас связывало. Было ощущение, что я знал В. Л. очень давно, по сути, всегда.

Наша (смею думать) дружба запомнилась мне многими эпизодами. Я хорошо помню, как В. Л. по-хорошему, конструктивно заботился о делах и журнала «Здравый смысл», и Российского гуманистического общества (РГО). Он искал тех, кто может поддержать нас, прежде всего в РАН. Он искал спонсоров. Когда ему была присуждена Нобелевская премия, он заявил,причём во всеуслышание, что передаёт в фонд РГО 10 тыс. долларов на издание литературы по гуманизму и атеизму. (Эти деньги положили начало Фонду «Центр исследования свободомыслия и гуманизма “Человечность”».) Мне памятны мои интервью с В. Л. Это были даже не столько интервью, сколько беседы. Я взял на себя смелость – именно потому, что объективно мы были единомышленниками и были просты, демократичны в общении – в ходе беседы не только задавать вопросы, но и высказываться самому или даже в чём-то возражать В. Л. (См. «Здравый смысл» 2004, № 1 (30), 2006, № 3 (40) и № 4 (41)).

Мне есть за что быть бесконечно благодарным Виталию Лазаревичу. В первую очередь – за помощь, за поддержку. Мало кто знает, каких психологических и моральных усилий стоит быть в России человеком, руководящим гуманистическим обществом и тем самым де-факто заявляющем о себе как гуманисте. Я не хочу здесь ни хорохориться, ни тем более заискивать перед кем-то. Но, объективно пребывая в таком статусе, при общении требуется большая выдержка, смелость и даже нахальство, чувство юмора и готовность дать отпор цинику или нигилисту, а то и просто невежественному человеку. Здесь ведь решающим является атмосфера, в которой нам приходится жить. А она в наше время такова, что быть приличным человеком считается не просто не модно, но и глупо. В лучшем случае ему могут посочувствовать.

Виталий Лазаревич воспринял идею гуманизма серьёзно. Но вначале он называл себя просто атеистом, считая, что этого – вместе с научными взглядами – вполне достаточно для обозначения своего мировоззрения. Вместе с тем он чувствовал груз моей и моих коллег по РГО ответственности и с уважением относился к «организованным» гуманистам. Действительно, в России слово «гуманист» было либо монополизировано и политизировано марксистско-ленинской идеологией (признавался только «пролетарский» и или «социалистический гуманизм»), либо, после крушения СССР, слово «гуманизм» не воспринималось вообще. Когда я говорил «гуманистическое общество», нередко переспрашивали: «коммунистическое общество?». А когда употреблял слово «светский», то многим слышалось «советский». В таких обстоятельствах нужно было всё делать наперекор: обстановке, традициям, психологии, тенденциям к культурной и интеллектуальной деградации.

Вот почему помощь Виталия Лазаревича была так нужна и ценна. Это не исключало и юмора в отношении к гуманизму и гуманистам. Виталий Лазаревич и Нина Ивановна, его жена, рассказали мне анекдот советского времени о гуманистах. В одной из беседе В. Л. я сказал, что я не гуманист-анархист. «А вы знаете, – заметил он, – что в своё время были такие термины, как “гуманист-чекист” и “гуманист-морганист”?

Я удивился.

«Это вот откуда, – продолжил он, – человек идёт в ГУМ и, отстояв очередь в кассу, получает чек. В условиях дефицита это было не так легко. Получив чек, человек становился гуманистом-чекистом. А гуманист-морганист – это тот посетитель, которому повезло меньше: если его придавливали в очереди насмерть и он попадал в морг, то становился гуманистом-морганистом. Такие вот в своё время были “гуманисты” в СССР».

Тем не менее, мне всегда было интересно знать его мнение не только о важных общественных и культурных вопросах, о судьбе науки и образования в России, о судьбе светских ценностей и ползучем клерикализме, но и о гуманизме и его перспективах в России. В целом он был оптимист, хотя отчаянно ругался в связи со многими нисходящими «трендами» в жизни страны; он возмущался и преследованием ФСБ учёных и вмешательством РПЦ в школу.

В. Л. был человеком классических ценностей: науки, демократии, образования, разума, просвещения. Он был открыт и новому, согласившись со всеми важными положениями Гуманистического манифеста 2000, призывавшего к планетарному гуманизму. Он верил в прогресс и видел Россию как часть мировой цивилизации будущего. Но он видел и огромные трудности на этом пути. Одна из них, считал он, лежит в области общественного сознания и культуры. В интервью «Здравому смыслу» он сказал: «Сейчас в России светский гуманизм, или, лучше сказать, гражданский гуманизм, – вот главное, что противостоит религии. Больше того, мне кажется, для настоящего и будущего мировой цивилизации именно это противостояние между светской и религиозной культурой становится главным, решающим».

По мере углубления в дела Российского гуманистического общества В. Л. всё чаще говорил о гуманизме и его большой общественной значимости. Пересмотрел он и своё отношение к диалектическому материализму. В одной из наших бесед на философские темы он согласился, что многие, если не все «законы» диалектики не работают в науке и от них попахивает умозрительностью и мистицизмом, что лучше говорить о научном материализме, чем о диалектическом материализме.

***

Мне бы не хотелось, чтобы мои воспоминания о В. Л. были связаны только с делами Российского гуманистического общества и «большими» проблемами. Это было живое общение, полное разных мелочей – и приятных, и даже досадных. Помню, как в одной из первых опубликованных в журнале «Здравый смысл» статье я в заключительное предложение «Нужна ещё воля для того, чтобы защищать плоды разума (науку), демократию, свободу и прогресс» добавил слово «добрая воля». И начало этого предложения стало таким: «Нужна ещё воля, добрая воля для того…». Поправил предложение, но не сообщил об этом В. Л. Даже не знаю, почему. Возможно, подумал, что скажет, что это ненужная сентиментальность, чего он органически не принимал. Через какое-то время он позвонил и несколько удивленно-возбужденно спросил:

– Это вы вставили слово «добрая»?

– Да, – признался я.

– А почему не сказали?

– Побоялся, что сотрёте в порошок, – неожиданно для себя ответил я.

– Почему же! – воскликнул он. – Правильно. Это вы правильно сделали…

Но было и просто досадно-смешное, глупое. Как-то я приехал в ФИАН взять у него интервью. Он попросил подождать. Я вышел из кабинета и вдруг обнаружил, что забыл свой небольшой портфель с диктофоном и документами в троллейбусе. Я начал себя ругать довольно крепкими словами. В. Л. вышел из коридора и спросил, в чём дело. Мне было очень стыдно, я сказал, что оставил вещи в троллейбусе и ругаю себя за это. В. Л. стал меня успокаивать тем, что они должны найтись. К сожалению, вернуть портфель не удалось…

***

Почти два десятилетия моего общения с В. Л. пролетели как один миг. Я всегда думал, что В. Л. – человек крепкой породы и что он будет жить долго. Так, пожалуй, и случилось бы, не будь этой свалившейся на него болезни, связанной с патологией крови. Да, если бы не она, он жил бы и сегодня. И было видно, как болезнь меняет его физически. Но не интеллектуально. Все годы болезни он воевал с нею, воевал со своими страданиями и физической слабостью, особенно когда почти два года был почти целиком привязан к кровати. Тем не менее, последние годы он мог работать в кресле, ежедневно, упорно и систематически, как правило, с двенадцати часов до трёх часов дня. Его разрывали на части звонки, журналисты и многие другие люди. Он был заслуженно знаменит. Когда я говорил ему, вы, Виталий Лазаревич даже не представляете, как много значит ваше слово, он чаще всего недоумевал, а потом добавлял: «да это потому, что я нобелевский лауреат, но разве это значит что-то особенное?».

По своему возрасту он был мне отцом, но сыновних чувств я к нему не испытывал. Он был для меня великим, простым и близким человеком. С годами я всё увереннее думал, что гении и великие люди не только в прошлом, они живут и среди нас. И я искренне думал и думаю, что В. Л. действительно был таким великим человеком. И я ощущал это. И, видя, как время берёт своё, я испытывал всё большее уважение и благоговение перед В. Л. Я бесконечно ему сочувствовал. Здороваясь с ним и пожимая его уже слабую руку, я однажды поцеловал её. В другой раз я не выдержал и поцеловал его в голову, с трудом сдерживая слезы. Как мне показалось, В. Л. спокойно отнесся к этому и, думаю, с пониманием простил мне мою слабость. Я думаю, что и читающие эти строки также не осудят меня за сентиментальность. Да и не было это сентиментальностью. Я горевал ввиду скорого ухода человека, так много сделавшего и могущего сделать для всех нас.

Однажды, придя к нему домой, я сказал: В. Л., вот один священник пишет в Интернете, что вы – человек порядочный и добрый, и не исключено, что перед смертью вы поверите в Бога. Ответ В. Л. был мгновенный, как если бы он ждал этих слов и был готов ответить на них: «Ну что ж, тогда это будет значить, что меня покинул разум».

Он не боялся смерти, хотя и говорил, что верующим легче умирать, поскольку они надеются на посмертное воздаяние.

Один модный журналист назвал статью, посвящённую кончине В.Л., «Последний атеист». Воздавая дань уважения учёному, он, тем не менее, сделал одну очень существенную ошибку. Умер не последний, а первый атеист новой России. Какой бы растрёпанной ни была она сегодня, в ней родились ростки того нового и прогрессивного, чего не могло быть в СССР. К числу этого нового относится и новый, просвещённый атеизм, и демократический, светский гуманизм. В. Л. был человеком новой России, он был обращён к будущему, а не к прошлому. Его оптимизм был и есть поддержка демократии, науки, разума и просвещения. Благодаря его голосу и делам само слово «светский гуманизм» укоренилось в русском языке и культуре. Когда он смело и открыто назвал себя атеистом, он оказал моральную поддержку сотням тысяч, если не миллионам россиян, которые перед лицом растущего клерикализма уже начали чувствовать себя изгоями, людьми второго сорта, какими были верующие в СССР.

Я уверен, что общественный и моральный вклад В. Л. Гинзбурга в культурное и нравственное возрождение России потенциально огромен. И по мере освобождения России от мракобесия, коррупции и бесчестия влияние идей этого замечательного человека будет только возрастать.