ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ • Осень – зима 2012 № 3 (64) – № 4 (65)

ВЕК XXI – К НОВОМУ ГУМАНИЗМУ

	Андрей Смирнов

Перед читателем – контур рассуждения на тему, заявленную в заглавии. Я смогу лишь обозначить логику движения и выдвинуть основные понятия, которые необходимы на этом пути. Едва ли не каждый из тезисов, составляющих вехи этого рассуждения, мог бы быть детально разработан. Но это – дело других публикаций и другого формата. Связь двух понятий, вынесенная в заглавие, сопровождается знаком вопроса потому, что я предлагаю это для продумывания, разработки и развития, иначе говоря, как вопрос, обращённый ко всем, кого заинтересуют темы, поднятые в моём рассуждении.

Когда мы говорим сегодня о новом гуманизме, это не означает, конечно же, что мы начинаем с нуля, отбрасывая старый, или традиционный гуманизм. Это означает, что мы возвращаемся к классическому гуманизму (иначе зачем было бы употреблять сам этот термин?), чтобы перепродумать его, переосмыслить его основания в свете той новой ситуации, в которой мы оказываемся сегодня. Вот почему я начну своё рассуждение с вопроса о том, что составляет фундамент классического понимания гуманизма.

Классический европейский гуманизм (Возрождение и Просвещение) связан с утверждением универсализма разума в двух измерениях.

Во-первых, это универсализм объекта и предмета. Это означает, что всё: весь мир (как объект разумного познания) и все его аспекты (все возможные предметы познания), – познаваемо разумом истинно. Следовательно, нет ничего, что стояло бы выше авторитета разума: религия отходит в область частной жизни, навсегда теряя функции хранительницы истины об устройстве мира (но сохраняя свои разнообразные функции в культуре).

Во-вторых, это универсализм человека как родового существа. Это означает, что разум един для всех людей: это – один и тот же разум, то есть одна и та же рациональность. Рациональность в принципе едина и противопоставляется тому, что может быть названо нерациональным или иррациональным.

Это второе измерение тезиса об универсализме разума, лежащего в основании гуманизма, предполагает ряд важнейших следствий.

1. Рациональность, если это подлинная рациональность и даёт истинное знание (вспомним пафос истины, неотъемлемый от просвещенческого понимания разума), не может быть разной в разных частях света или в разных культурах и цивилизациях – просто потому, что истина едина. Это значит, что разные культуры находятся в разном отношении к этой подлинной истине, добываемой с помощью подлинной рациональности.

2. Именно в этом заключается глубинное эпистемологическое основание европоцентризма: ведь это Запад развил науки, наиболее полно реализовавшие идеал рациональности и научности, так что для любой другой культуры приближение к научности предполагает с необходимостью либо заимствование западного опыта, либо самостоятельное прохождение того же пути. Как бы мы ни замалчивали европоцентризм и ни прикрывали его наслоениями политкорректной риторики, это основание никуда не исчезнет, поскольку оно вытекает из самой логики, а значит, будет неизбежно воспроизводиться в любых рассуждениях, явно или (что ещё более опасно) скрыто.

3. В этом же – основание расценки термина «инаковость» (otherness) исключительно как негативного. Инаковость, особенно после саидовской критики ориентализма, стали трактовать как указание на ущербность и неполноценность. Но дело в том, что критика ориентализма, внутренне противоречивая, предполагает в качестве собственного основания монологичную шкалу (только в таком случае инаковость в отношении западного образца может расцениваться как имплицирующая ущербность), а значит, утверждает именно то, что хотела бы отрицать: исключительность западной модели, принимаемой в качестве универсальной, в том числе и как универсальное основание оценки (то, что я называю здесь монологичностью шкалы). Поскольку речь идёт о логике, такое противоречие будет неизбежно воспроизводиться, какие бы новые термины взамен попавшей в опалу «инаковости» мы ни изобретали в попытке найти политкорректный вариант (например, alterity): такие решения не могут быть чем-то большим, нежели паллиатив. Подлинное решение требует пересмотра логики, а не просто слов; оно требует, иначе говоря, найти возможность использовать полилогичную, а не монологичную шкалу оценок.

4. Понимание разума и рациональности как единой для всех, как общечеловеческой основано в конечном счёте на представлении о том, что мир един и что единому миру соответствует одна, и только одна, точно определённая истина. Это положение лежит в основе нововременных наук, и оно ничуть не утеряло своего значения сегодня: будь иначе, наука просто не могла бы быть трансформирована в технологию. Всё это предполагает и единственную логику подлинного (как бы «подлинность» ни трактовалась; но прежде всего в её сциентистском понимании) познания мира. Упомяну лишь закон исключённого третьего: мы готовы пересмотреть любую теорию, если она не согласуется с ним, поскольку отказ от него означал бы крушение нашей веры в рациональность и познаваемость мира. (Закон исключённого четвёртого и другие варианты альтернативных логик альтернативны лишь по видимости, формально: они рассматривают случаи эпистемологической неопределённости, а не научного знания. В принципе то же справедливо для многообразных современных формальных логик: их онтологии искусственны.)

Такое понимание рациональности и истины подвергалось критике в философии в XIX и XX вв., порой весьма жёсткой. Эта критика была разной и исходила из различающихся предпосылок, но велась в целом по вектору сужения всевластия разума. Конечно, здесь не место её разбирать. Дело в другом: мне представляется, что критика традиционного представления о разуме и рациональности может вестись и так, чтобы не сузить, а, наоборот, расширить представление о рациональности и универсализме.

Такое расширение я и имел в виду, употребив в заголовке этого рассуждения термин «новый универсализм». Критика традиционного представления о разуме и рационализме, которая могла бы быть расширяющей, а не сужающей, отрицает ограниченность универсализма его традиционными формами – но тем самым и предлагает новую трактовку универсализма, расширяющую его понимание. Такая новая трактовка универсализма вполне соответствует тому, что можно называть «новый гуманизм».

Что же такое этот новый универсализм; как подойти к нему?

Классическое представление о разуме и рациональности, сформированное и развитое в Европе начиная с Платона и Аристотеля, захватывая эпохи Возрождения и Просвещения (когда и формируются классические представления о разуме и универсализме) и включая наши дни, связано с субстанциальной картиной мира, неотъемлемо от неё; завязано на неё множеством интимных (внутренних, составляющих самую сердцевину и потому нерушимых) связей.

Что такое субстанциальная картина мира? Это – представление о том, что мир состоит из субстанций, наделённых свойствами и находящихся между собой в определённых отношениях. «Отношение», «свойство» – или «сила», если брать язык физики, – не могут иметься и существовать сами по себе, они непременно должны иметь носителя. Представление о том, что фундаментом качественного многообразия мира служит подобный носитель, и составляет суть субстанциальной картины мира.

Такое представление было выработано уже как платоновско-аристотелевская парадигма и в целом сохраняется в западной культуре до наших дней. Это далеко не случайно: в понятии субстанции западное мышление находит основание устойчивости и неизменности, а значит, закономерности и познаваемости мира. (Ведь изменение можно мыслить только как изменение неизменного, иначе само изменение не может быть зафиксировано как смысл. Мы будем иметь дело с двумя разными вещами, а не с одной и той же изменившейся вещью: «одно и то же» имеет смысловой приоритет перед «изменением»). Этот тезис допускает очень разнообразные нюансировки, связанные с именами Уайтхеда или Витгенштейна, Киркегора, Рорти или Делёза («Логика смысла»), которые, впрочем, не в силах отрицать логическое всевластие субстанциальной картины мира.

Субстанциальный характер картины мира совсем не означает, что её носители видят в мире только субстанции и что кроме субстанций для них ничего не существует. Конечно, это не так. Данный тезис означает совсем другое. То, что не является субстанцией в общепринятом смысле слова, будет либо: 1) осмысляться так, как если бы оно было субстанцией, т. е. по той же логике, либо 2) трактоваться через фундаментальное понятие субстанции (самый ранний яркий пример – понятие «становление» у Аристотеля, которое невозможно без понятий потенциальности и актуальности, в свою очередь предполагающих субстанциальность: и здесь субстанциальность логически первична; в целом в связке «бытие-становление» в западной философии логический приоритет всегда остаётся на стороне бытия).

И теперь – главный вопрос: что если фундаментом осмысления мира может быть не субстанция, а что-то другое? Что-то, что в субстанциальной картине мира занимает маргинальное положение – но может выходить на первый план, формируя иной, отличный тип рациональности? Что-то, что позволит схватить устойчивость мира (а значит, и его закономерность и познаваемость) не как субстанциальную?

Этот вопрос и представляет собой тот мостик, который позволит нам перейти к вопросу о том, как возможен «новый универсализм» (или: «расширение универсализма»).

Смысл сравнительной философии, которая составляет сферу моих профессиональных интересов, – в том, чтобы подойти к опыту других культур и цивилизаций «с чистого листа». Это означает: подойти к их исследованию так, чтобы увидеть эти культуры и цивилизации как попытку выстроить осмысленность мира, не предрешая при этом вопрос о том, на какие именно основания опирается такая осмысленность. (Конечно, такой подход философа-компаративиста предполагает достаточно сложную технику своеобразного гуссерлианского epoche, предметом которого в данном случае послужат основания рациональности собственной культуры исследователя, – той, к которой он принадлежит. Но это – особая тема, предполагающая и специальный разговор.)

Для меня важно обратить внимание на то, что я говорю именно об осмысленности, а не о рациональности; смысл этого различения станет яснее ниже, но уже сейчас оно должно оказаться в центре внимания. Ведь такие основания – возможно – окажутся иными, нежели привычные нам; может случиться, что мы откроем возможность выстраивания осмысленности и формирования картины мира не как субстанциальной.

Ф. Жульен, французский синолог, открывает свою великолепную книгу «Путь к цели: в обход или напрямик? Стратегия смысла в Китае и Греции» (F. Jullien. Le detour et l’acces: strategies du sens en Chine, en Grece. P.: Grasset, 1995; рус. пер.: М.: Московский философский фонд, 2001) с замечания о том, что только глубокое исследование китайской мысли дало ему понять, насколько необычной является наша собственная культура и её истоки, которые мы находим в Греции; то, что воспринимается нами как само собой разумеющееся, оказывается совсем не таковым, напротив, удивительным в своей уникальности.

Ф. Жульен не говорит об инаковости; но его утверждение, вероятно, может быть зеркально отображено, сохранив свой смысл. Может быть, учёный, принадлежащий незападной культуре, при глубоком изучении западной найдёт столь же удивительно уникальными основания собственной культуры; столь же неповторимыми и несводимыми к основаниям других культур и цивилизаций?

То, о чём мы говорим чисто теоретически, пока остаёмся в сфере сравнительной философии, имеет и практическое, я бы сказал – историко-практическое измерение. Я имею в виду очень сложные процессы, запущенные тем, что именуется глобализацией.

Конечно, на Земле всегда существовали разные культуры и цивилизации, однако никогда они не входили в столь тесное соприкосновение, как сейчас. Этот тезис, безусловно, нуждается в уточнении. Эпоху колониальных завоеваний также нельзя не назвать эпохой «тесного соприкосновения». Но её отличие от того, что называют глобализацией, заключается в том, что сейчас наблюдается очень тесное взаимодействие и взаимовлияние процессов, происходящих в разных частях мира: случившееся в одной точке может почти мгновенно отозваться совсем в другой точке земного шара.

Такое тесное взаимодействие свидетельствует о том, что мы вступаем в некую новую эпоху, контуры которой ещё не очень ясны; эпоху, сутью которой – если применить негативное определение – станет невозможность изолированного существования разных культур и цивилизаций.

Главный вопрос, который встаёт в связи с этим, можно сформулировать так: будем ли мы жить в монологичном – или полилогичном мире? в моноцивилизационном – или в многоцивилизационном мире?

Задать такой вопрос – не то же самое, что спросить о том, в каком мире мы хотели бы жить: в монополярном или многополярном. Вопрос, заданный относительно моно- или полилогичности будущего мироустройства, предполагает гораздо большее, нежели просто политический аспект.

Глобализация, которой мы все свидетели, имеет прежде всего экономическое измерение. Я имею в виду, что глобализация как унификация, как монологичность наблюдается прежде всего в экономической сфере (и в тех областях, которые непосредственно производны от неё). Но в культурно-цивилизационной сфере происходит скорее обратное.

Рассмотрю только один пример, который непосредственно соприкасается со сферой моих профессиональных интересов как арабиста. Я имею в виду нынешний подъём в арабском мире, пресловутую «арабскую весну», которая вызывает столь противоречивую реакцию. С одной стороны, разговорами о ней полны арабские телеканалы, о ней говорят взахлёб как о том локусе, той точке, где сегодня делается история, – и по поводу которой, с другой стороны, за пределами арабского мира выражают столько скепсиса, имея в виду её уже состоявшиеся результаты.

Мне кажется, что события «арабской весны» нельзя рассматривать с позиций того, насколько они соответствуют западным представлениям о правильном (наилучшем как наиболее успешном, конкурентоспособном; соответствующем человеческой природе; соответствующем общечеловеческим ценностям, и т. д.: много синонимичных способов выразить эту мысль) устройстве общества и жизни (а именно рассмотрением с этой позиции вызван горький скепсис тех, кто не готов восхищаться этими событиями). И дело вовсе не в политкорректности или иных соображениях политического толка. Дело скорее в сущности этих событий и в том, что непосредственно связано с этим: в возможности применить монологичную модель их оценки (модель, которая построена на представлении о единственности подлинной рациональности, точно отражающей устройство мира или устройство человека и общества, – так мы возвращаемся к началу нашего разговора о гуманизме как универсализме разума), модель, которая однозначно оценивает предмет с точки зрения того, насколько близко он приближается к задаваемому этой линейной шкалой максимуму.

С моей точки зрения, эти события – выражение новой цивилизационной реальности. Суть её в том, что исламский мир ищет своё цивилизационное устройство после периода колониальной зависимости (XIX – XX вв.) и попыток применить западные модели (капитализм или социализм, вестернизация или социалистическая ориентация – вторая половина XX в.).

Вот почему эти события, которые в политической плоскости демонстрируют усиление позиций исламистов, нельзя рассматривать как реакционные – в историческом смысле этого слова, т. е. как возвращение назад, как движение вспять от тех моделей политического, экономического и т. п. устройства общества, которые были найдены и апробированы западной цивилизацией. Такая оценка возможна только при применении монологичной шкалы; она в принципе невозможна, если мы ищем полилогичную шкалу оценок.

Вот почему я бы рассматривал эти события и эти явления с точки зрения их обращённости в будущее. Ведь то, что происходит сейчас, хотя и производит впечатление взрыва, готовилось и назревало очень долго. Внимательный взгляд легко рассмотрит постепенные изменения, которые происходили в арабском (и исламском) мире на протяжении последних 30 – 40 лет. Эти изменения носят вовсе не политический, или не только политический характер (последний скорее производен от них, от своей подлинной и глубинной причины). Они имеют культурный, цивилизационный характер.

Именно к этому мы должны быть готовы – к тому, чтобы иметь ответ на вопрос: в чём причина цивилизационного (а не политического, экономического или какого ещё) трения того мироустройства, который предлагается господствующей глобализационной моделью, – и его массового, культурно-цивилизационного восприятия в арабском (а вероятно, и шире – исламском) мире?

Ведь глобализация, пусть и имеет прежде всего экономическое измерение, тем не менее неотъемлема от подразумеваемого, но от этого не менее властного цивилизационного измерения. Невозможно принять только западную экономическую модель, отбросив всё остальное: экономика – часть культуры, и она предполагает своё культурное обеспечение; тем более это относится к политическому устройству, социальным институтам и т. д.: всё это требует прежде всего и как минимум (если, конечно, здесь годится слово «минимум») определённого представления о человеке и его соотношении с миром и другим человеком.

Мне представляется, что несовпадение, вызывающее трение (а подчас и искрение), о котором сказано выше, – это несовпадение способов смыслополагания. Несовпадение, вызванное тем, что мы сталкиваемся с иной картиной мира, построенной на иных основаниях, нежели привычная нам по опыту западной культуры субстанциальная картина мира с присущей ей логикой, мировидением, и т. д. Вот почему нам нужна полилогичная система оценок – не единая шкала, ранжирующая оцениваемое как лучшее-худшее, но многовекторный взгляд, позволяющий схватить то, что не сводится к единому основанию и не умещается на единой шкале.

Возможно ли это? На мой взгляд, да. Этот краткий ответ нуждается хотя бы в некотором прояснении.

Моё утверждение построено на опыте исследования арабской культуры, прежде всего её классического периода, но также и современности. Насколько результаты, полученные для арабской культуры, переносимы на исламскую культуру в целом – это, вообще говоря, вопрос; но до определённой степени переносимы, как основные черты греческой переносимы на западную вообще (конечно, не все; но именно те, что задают фундаментальную логику культуры).

Мне представляется, что применительно к арабской культуре мы можем говорить о процессуальной картине мира: она хорошо прослеживается на уровне как языкового, так и теоретического мышления.

Процессуальность картины мира, основанная на процессуальном типе смыслополагания, порождает и свою рациональность, которая сохраняет все признаки «настоящей» (скажем лучше: подлинной, полной, полноценной) рациональности – но не является рациональностью, производной от субстанциальной картины мира, где устойчивость и закономерность требует – для своего обнаружения – возведения к субстанции как к неизменному.

Процессуальность проявляет себя во всех областях арабской культуры. Это право – вероучение – филология – философия, если брать основные сегменты теоретического мышления. Этим конституировано понимание человека и его отношения к другому человеку, этика, исламская антропология, – то есть базовые моменты, определяющие мировоззрение человека. Наконец, принцип процессуальности очень ярко и зримо проявляется в исламском искусстве.

Таким образом, процессуальность прослеживается в вербальной и невербальной сферах и задаёт общие смысловые контуры того, что можно называть арабо-мусульманской культурой и – с оговорками, приведёнными выше – исламской цивилизацией.

Это не означает унификации этой культуры и цивилизации, её зауживания до жёстких рамок. Процессуальность – только ведущий вектор, но не исключительная характеристика: и в прошлом, и сейчас исламская цивилизация демонстрирует феномены, привязанные к иному типу смыслополагания (наиболее известный пример – фальсафа ¹, развивавшая греческую традицию). Тип смыслополагания задаёт лишь основные контуры, но не исключительную форму.

Сказанное относительно арабо-мусульманской культуры (и в целом исламской цивилизации) предполагает существенную разработку и доказательство, которые – в силу соображений объёма – не могут быть приведены здесь. Я могу лишь отослать к ряду работ, как своих, так и моих коллег, которые обосновывают выдвинутые здесь тезисы.

Если основания смыслополагания – т. е. тех процедур, благодаря которым достигается осмысленность мира, благодаря которым строится смысловое тело культуры – различны и несводимы, если и в самом деле нам стоит говорить о многологичности, а не монологичности, иметь многовекторную возможность оценки, а не единую (моновекторную) шкалу, – если (подчеркиваю, если) всё это верно, то не стоит ли поставить вопрос о продумывании понятия «цивилизационное равенство»?

Идея цивилизационного равенства выдвинута и прорабатывается для России и российской ситуации, где мусульмане – не иммигранты, а коренное население страны, так что понятие цивилизационного равенства для России, на мой взгляд, естественно. Но не только: оно составляет одно из важнейших условий безопасности страны – его цивилизационного измерения. Насколько эти представления и идеи распространимы за пределы России – это можно обсуждать.

Цивилизационное равенство требует говорить как о равном о том, что изначально не равно и не может быть равным (в силу несводимости), в отличие от юридического равенства, где изначально неравные субъекты права берутся как равные в определённом отношении, и именно это отношение разрабатывается, тогда как неравенство остаётся за пределами такой разработки. В отличие от этого, для того, чтобы обсуждать цивилизационное равенство, необходимо научиться говорить о неравном, находя его равенство не как сведение к чему-то единому, не как вышелушивание некоего единого для всех общего содержания, не как определение некой общей рамки, в границах которой мы должны располагаться (все эти подходы не выводят нас за пределы монологичности и единой шкалы оценок).

Но как же тогда можно говорить о равенстве неравного, не применяя эти отточенные веками стратегии?

Мне кажется, что регистр разговора об универсализме как универсальности рациональности стоит сменить на регистр разговора об универсализме как универсальности способности смыслополагания.

В самом деле, давайте задумаемся: правильно ли мы поступаем, зауживая в определении человека слово sapiens «знающий» до понятия «разумный», говоря о человеке как о rational animal? зауживая греческий логос до разума в его определённой трактовке, а затем объявляя эту трактовку универсальной и единственной?

Не следует ли нам говорить, что подлинно человеческой чертой является способность осмысления, способность создавать структуры осмысленности?

Тогда мы будем говорить об универсализме смыслополагания, а не об универсализме рациональности. Универсальной является сама способность смыслополагания, способность к осмыслению мира. Именно она делает нас людьми и отличает от существ, лишённых этой способности.

Интересно, что гуманизм в его расхожем понимании обычно сводится к тезису о том, что «все мы люди, несмотря на все наши различия»; но что значит «быть человеком»? Трудности в поиске ответа на этот вопрос очевидны: 1) невозможно дать ясное определение того, что есть человек (XX век похоронил попытки однозначно определить «человеческую природу»), и 2) непонятно, что останется, если убрать «все наши различия»: найдём ли мы что-либо в сухом остатке, кроме чисто биологического субстрата, не отличающего нас от животных, если отвлечёмся не только от культурных, исторических, расово-этнических, географических и иных различий, но также и от рациональности?

Думаю, что найдём – и найдём нечто весьма существенное. В качестве ответа на этот вопрос (что значит, что «все мы люди»?) я бы предложил продумать такой: независимо от любых различий нас объединяет способность смыслополагания.

Если способность смыслополагания едина как способность и именно она составляет универсальное в человеке, то модусы её реализации различны: единство и универсальность закрепляются в сфере чистой способности, тогда как вариативность и несводимость располагаются в области реализации этой способности. Здесь до определённой степени верна аналогия с понятием языковой способности. Для всех людей она одинакова, универсальна в том смысле, что до определённого возраста все люди могут овладеть любым языком как своим родным, а значит, универсальны в языковом измерении. Однако после того, как это случилось (способность осуществилась, из чистой способности перешла в область осуществления), только один язык становится родным для человека: осуществив свою универсальную языковую способность, мы вместе с тем утрачиваем и языковую универсальность.

Вот почему возможны разные типы рациональности, как таковые несводимые одна к другой, но находящие своё единство как вариативные типы чего-то одного, а именно – смыслополагания.

Этот тезис, составляющий теоретический базис всего этого рассуждения, основан на теоретической разработке вопроса о смыслополагании и детальных исследованиях различных феноменов арабо-мусульманской культуры. Я могу лишь упомянуть об этом; основательная их экспликация требует иного пространства, нежели пространство этого рассуждения.

Я хотел бы завершить его следующим тезисом. Приняв взгляд, который предложен здесь, мы не потеряем ничего из того, что предлагает нам европейский рационализм, составляющий фундамент той цивилизации, в которой мы сегодня живём. Напротив, мы будем готовы встретить другие способы осмысления мира и построения осмысленности (а значит, и рациональности) не как лишь альтернативные западной рациональности (а значит, враждебные ей и потому маргинализируемые – или же такие, которые должны быть маргинализированы), а как вырастающие из другого корня, но на той же почве. Это и будет, мне кажется, подлинно гуманное отношение ко всем тем способам смыслополагания, которые в своём историческом развитии породил человек в разнообразии культур и цивилизаций; то, что заслуживало бы названия «новый гуманизм».

¹ Термином фальсафа (араб. – философия) в средневековой мусульманской литературе обозначали античную философию и учения мыслителей, ориентировавшихся на античные модели философствования (примеч. ред.).