«Медлайн.Ру» – РОССИЙСКИЙ БИОМЕДИЦИНСКИЙ ЖУРНАЛ,
http://www.medline.ru/public/histm/medarticles/overe.phtml

О ВЕРЕ И НЕВЕРИИ ЛЮДЕЙ НАУКИ

Т. И. Грекова

Еще совсем недавно атеизм в нашей стране являлся официальным мировоззрением, а возможность реализовать право на свободу совести была сведена к минимуму. При этом многие атеисты, абсолютизируя постулаты марксизма-ленинизма, по сути выступали как приверженцы новой религии и проявляли нетерпимость к инаковерующим. В условиях жесткого идеологического пресса и цензурных ограничений полнокровная дискуссия о соотношении научного знания и религиозной веры была невозможной. Зато «зеленая улица» предоставлялась тем, кто зачастую весьма неуклюже «оберегал» крупных учёных от малейшего подозрения не только в религиозности, но даже в веротерпимости.

Сегодня средства массовой информации, представители общественных движений и властных структур различного уровня ударились в другую крайность. Весьма модным стало демонстрировать религиозность, которая, как правило, носит весьма поверхностный характер. Многих крупных ученых-материалистов объявляют верующими на том основании, что они понимали огромную роль религии в истории человечества, её социально-адаптивную направленность и выступали, как ак. Павлов, против гонений на верующих или в связи с тем, что в советское время их обвиняли в мистицизме. Такая смена ориентиров характерна, к примеру, для журнала «Наука и религия».

На этом фоне моё внимание привлекли публикации академической газеты «Поиск», предоставивший свою трибуну для дискуссии. После ряда статей иностранных учёных, доказывающих совместимость науки и религии [1], выступил ак. В. Гинзбург, решительно отвергающий подобную возможность [2]. Научное мышление – это сочетание наблюдений или экспериментов с теоретическим анализом (часто с использованием математического аппарата) полученных результатов, и потому оно не может совмещаться с религиозной верой, – полагает академик. Однако он не отрицает, что люди науки могут верить в Бога. В своих научных работах верующие учёные о Боге обычно не упоминают, живя одновременно как бы в двух мирах. Гинзбург пишет, что не располагает сведениями о том, что они сами думают о своей вере.

Разделяя полностью убеждение академика, что совместимость занятий наукой с верой в Бога не тождественна совместимости религиозной веры с научным мышлением, хочу дополнить его конкретными примерами, иллюстрирующими различные известные из истории науки модели поведения учёных. Однако прежде необходимо разобраться, кого следует считать верующим. К сожалению, «Атеистический словарь» такого определения не даёт. По церковным же представлениям верующим считается только тот, кто воцерковлен, то есть признает догмат веры, посещает церковь и соблюдает религиозные обряды.

Список верующих ученых нередко начинают с имени В. И. Вернадского, вклад которого в современное естествознание трудно переоценить. В 30-е гг. философ А. М. Деборин квалифицировал взгляд Вернадского на проблему времени как религиозно-мистическое мировоззрение [3], а Д. Новогрудский пошёл ещё дальше, называя ученого «фанатичным религиозником» [4]. В 60-е годы В. П. Яковлев именовал его «богостроителем», «проповедником очищенной» и «облагороженной» религии [5].

Считал ли себя верующим сам учёный? На этот вопрос достаточно убедительно ответил И. И. Мочалов в статье «В. И. Вернадский и религия» [6]. С одной стороны, Вернадский не раз говорил о своей религиозности, с другой, считал себя «верующим вне христианских церквей». В его дневниках и письмах имеются следующие утверждения: «Для меня не нужна церковь и не нужна молитва. Мне не нужны слова и образы… Бог – понятие и образ, слишком полный несовершенства человеческого». Или: «Принять "откровение" не могу. Религиозные откровения – в частности христианские – кажутся мне ничтожными по сравнению с тем, что переживается во время научной работы». Далее: «Мое отрицательное отношение распространяется на все формы живых религий». И наконец: «По отношению к Христу нет никаких данных о его существовании. Его реальность многими сейчас отрицается – фольклор». Можно ли считать верующим человека, отрицающего и веру в Бога, и религиозные обряды? Человека, который считает, что «христианство исключает свободу искания истины» и выступает против распространения религиозной литературы, так как она «дурно влияет на народ и вообще на людей, развивая мистицизм, развивая какое-то принижение, покорность перед своим положением «волей божьею»? Полагаю, что нет. Какой же тогда смысл вкладывал Вернадский в понятие «религиозный»? Обратимся вновь к его «Дневнику»: «Великая ценность религии для меня ясна не только в том утешении в тяжестях жизни, в каком она часто оценивается. Я чувствую её как глубочайшее проявление человеческой личности. Ни искусство, ни наука, ни философия её не заменят и эти человеческие переживания не касаются тех сторон, которые составляют её удел». В одном из писем Вернадский определил «так называемое религиозное чувство» как «сумму нравственных стремлений». Ряд высказываний ученого свидетельствует о том, что его религиозность связана не с догматами веры, а с особыми эмоциональными состояниями переживания единства человека с природой, космосом. Подобные состояния характерны для многих учёных. Эйнштейн назвал их «космическим религиозным чувством» [7]. Обладал этим чувством и К. Э. Циолковский, которого также нередко причисляют к верующим учёным. При этом обычно цитируют следующие строчки из рукописи «Фатум, судьба, рок»: «Я чувствовал себя далеко не ладно… Был очень одинок. Стал впадать в отчаяние. Увлекался ранее Евангелием. Придавал огромное значение Христу, хотя никогда не причислял его к сонму богов. Я видел и в своей жизни судьбу… С чисто материальным взглядом на вещи мешалось что-то таинственное, вера в какие-то непостижимые силы, связанные с Христом и первопричиной. Я жаждал таинственного. Мне казалось, что оно может меня удержать от отчаяния и дать энергию». Эти смутные эмоциональные ощущения далеки от ортодоксальных христианских представлений. По словам самого Циолковского, он чуть ли не в 16 лет разорвал теоретически со всеми нелепостями вероисповедания, хотя, как и Вернадский, прекрасно знал Библию. Об этом, в частности, свидетельствует следующий факт. Чтобы получить звание учителя математики в уездных училищах и занять соответствующую вакансию, Циолковский должен был сдать экзамены по ряду предметов, причем Закон Божий стоял на первом месте. Провал на этом экзамене закрывал дорогу к дальнейшим испытаниям. «Изъяснение девятого члена Символа веры, Нагорная проповедь Иисуса Христа о путях к блаженству, беседы его с Никодимом и Самарянкою, замечательнейшие из пророков Ветхого Завета» – вот перечень вопросов, на которые он ответил, заслужив отличную оценку [8].

Получив место учителя, Циолковский в беседах с коллегами говорил о том, что Христос был «просто умный и добрый человек», а творимые им чудеса можно объяснить научным путем. Почему же в официальной характеристике наряду с «ученостью», необыкновенным даром наглядного объяснения говорится, что Циолковский «как человек глубоко верующий и высоконравственный своею личностью имеет благотворное влияние на учащихся» [9]? Чтобы правильно понять эту оценку, необходимо вспомнить, что привилегия на нравственность в то время была целиком отдана религии. Любое обвинение в вольнодумстве могло означать только одно – нельзя доверять такому человеку воспитание юношества. Официальная формула аттестации обязательно включала отношение к вере. Терять незаурядного учителя начальство не хотело, и потому донос о крамольных высказываниях Циолковского не получил отражения в характеристике. Дело ограничилось устным внушением. С тех пор он с коллегами не откровенничал и свое критическое отношение к религии не афишировал.

Считая, что «религии состоят из ряда добрых правил с обильной примесью суеверий, и вредных законов и обычаев» [11], Циолковский мечтал создать совершенное мировоззрение из инвариантов мировых религий и этических учений, т. е. из лучших правил и принципов. Основателей религий он считал учёными, чье творческое наследие было постепенно искажено последователями.

В работе «Монизм Вселенной» Циолковский писал: «Чтобы понять меня, вы должны отрешиться от всего неясного, вроде оккультизма, темных философий, от всех авторитетов, кроме авторитета точной науки, т. е. математики, геометрии, механики, физики, химии, биологии и их приложений» [12]. Отвергая религиозные догмы, ученый допускал существование более высоких форм жизни на других планетах. При этом он опасался, что их вмешательство может принести вред человечеству, которое ещё не готово к восприятию этого: «Большинство людей совершенно невежественно и смотрит на Вселенную почти так же, как животные. Религиозные его взгляды – сплошное суеверие. Если бы они увидели вмешательство иных существ в земные дела, то сейчас бы поняли это с точки зрения своей веры. Проявился бы фанатизм с его преступлениями, и больше ничего» [13]. Как видим, считать Циолковского верующим в церковном понимании этого слова нет оснований. Зато французского ученого Луи Пастера по ряду признаков вполне можно отнести к верующим. По свидетельству своего русского коллеги И. И. Мечникова, он соблюдал некоторые религиозные обряды, читал вечернюю молитву, но избегал разговоров на религиозные темы, считая веру внутренним делом каждого человека. Для христианина подобная сдержанность является достоинством. Специальные правила 6-го Вселенского собора гласят, что мирской человек не должен учить других религии, поскольку «от рождения не все апостолы»; что каждый должен знать свой чин и не ставить себя пастырем, будучи овцой, что не подобает мирянину перед народом произносить слово или учить [14]. Как раз об этом многие неофиты не подозревают и всячески демонстрируют свою приверженность религии, активно навязывая собственные взгляды.

Но вернемся к Пастеру. По признанию самого учёного, он отличался «слепой верой бретонской бабы». В этом выражении явно звучит некоторая насмешка над самим собой. Из сферы своей научной деятельности он полностью исключал как религию, так и атеизм: «В этого рода вопросах не может быть речи ни о религии, ни о философии, ни об атеизме, ни о материализме, ни о какой-либо философской системе… Это исключительно вопрос фактов и точной аргументации» [15]. Эти слова равнозначны утверждению о том, что научное мышление не может совмещаться с религиозной верой. Среди людей науки, которых можно назвать верующими, прежде всего хочу назвать имя знаменитого хирурга В. Ф. Войно-Ясенецкого, известного также под именем архиепископа Луки. Большинство врачей даже не подозревали о том, что автор знаменитых «Очерков гнойной хирургии» является не просто верующим, а священнослужителем, поскольку в медицинской литературе об этом не упоминалось, а «Журнал московской патриархии», где периодически печатались его проповеди, был доступен лишь узкому кругу лиц. И когда в 1986 г. я написала для журнала «Наука и религия» очерк о хирурге-архиепископе [16], публикацию пришлось согласовывать с идеологическим отделом ЦК КПСС. В последние годы о Войно-Ясенецком написано немало, однако причины его обращения к Богу глубоко не анализировались. Что подтолкнуло его к этому неожиданному и непонятному для коллег поступку? В юности Войно-Ясенецкий особой религиозности не проявлял, но всегда отличался обостренным чувством справедливости. Недаром его называли совестью курса. Смерть от скоротечной чахотки горячо любимой жены, нарушившей ради него обет безбрачия, явилась для него тяжелым потрясением и заставила задуматься, не кара ли это за совершенный ими грех. Как искупить его? Только еще более усердным служением добру. Случись эта трагедия до революции, Войно-Ясенецкий, возможно, тоже обратился бы к Богу, но вряд ли захотел бы стать священником. Порожденные революцией и гражданской войной жестокость и насилие, глумление над святынями вызвали у него чувство протеста. Принятие сана он, по собственному признания, рассматривал как возможность открыто заявить о «неприятии насилия» и выступать с проповедями в защиту «оскорбляемого Бога», а значит – искупить и свой личный грех. В. Ф. Войно-Ясенецкий принял монашеский постриг и был рукоположен во иерея в 1920 г., уже будучи известным профессором, и с благословения патриарха Тихона хирургической деятельности не прекратил. Между тем, по церковным правилам, лица священного сана не могут зачисляться на медицинский и естественный факультеты. «Со званием священника – служителя бескровной жертвы – несообразны хирургические действия и естественнонаучные работы с пролитием крови соединяемые» – разъяснял Священный Синод во «Врачебной газете» [17].

Видимо, Войно-Ясенецкий терзался сомнениями, вправе ли он совмещать два столь нужных людям, но разных служения – во спасение души и во спасение тела. Иначе не приснился бы ему знаменательный сон, запечатленный в мемуарах: «Я в маленькой пустой церкви, в которой ярко освещен алтарь. В церкви неподалеку от алтаря у стены стоит рака какого-то преподобного, закрытая тяжелой деревянной крышкой. В алтаре на престоле положена широкая доска, и на ней лежит голый человеческий труп. По бокам и позади престола стоят студенты и врачи и курят папиросы, а я читаю им лекции по анатомии на трупе. Вдруг я вздрагиваю от тяжелого стука и, обернувшись, вижу, что упала крышка с раки преподобного, он сел в гробу и, повернувшись, смотрит на меня с немым укором» [18]. Однако даже этот «ужасный», по словам Войно-Ясенецкого, сон не вразумил его. Он не мыслил жизни без любимой работы. Освоение техники новых операций требовало работы на трупах, хирург усердно вымаливал у Бога прощение за этот тяжкий с его точки зрения грех, но продолжал грешить. Неудивительно, что однажды во время молитвы он услышал «неземной голос», который произнес столь желанные сердцу хирурга слова: «В этом не кайся» [19]. И сразу пришло успокоение – стало быть, его труд угоден Богу. И «ужасный» сон, и «неземной голос» – это отражение психоэмоционального состояния мятущегося человека, который пытается примирить две стороны своей личности. И надо сказать, что это ему удалось. Потому и шли к нему за благословением не только простые люди, но и профессора, так что он не грешил против истины, когда в день своего 80-летия говорил в проповеди о том, что среди учёных, в том числе и советских, немало глубоко религиозных людей. Говоря так, архиепископ Лука, вероятно, имел ввиду и известного офтальмолога академика В. П. Филатова, с которым его связывали дружеские отношения. Из письма В. П. Филатова В. Ф. Войно-Ясенецкому:

«Ваше преосвященство!… Я нередко задумываюсь над вопросом о том, почему жизнь моя так продлена. Вероятно мне нужно еще поработать на земле либо по науке, либо над самим собою. Думаю, что скорее – это последнее. Но это для меня труднее чем наука. Моё душевное состояние можно охарактеризовать словами сотника: верю, Господи, помоги моему неверию! И я плохо перевоспитываю самого себя, свое тело земное, а оно и в мои годы всё еще подвергается искушениям и грешным желаниям. Отсюда и моё вечное недовольство собой… Научное творчество у меня остаётся, но разве оно спасёт меня, если я не буду очищен душевно!» [20].

Итак, «верю, Господи, помоги моему неверию!» – эти слова можно считать ключевыми в оценке отношения к религии автора письма, явно более далекого от ортодоксального христианства, чем его адресат. Офтальмолог Филатов в отличие от хирурга-архиепископа Войно-Ясенецкого мог и пошутить на религиозную тему. К примеру так: «Если на том свете велят заполнить анкету, то непременно поставлю в графе "профессия" – художник. Боюсь, как бы не заставили подбирать очки какому-нибудь святому астигматику или снимать катаракту Мафусаилу. Уж лучше буду писать видики ("дорога в рай", "тропинка к дереву добра и зла" и т. д.). Не прочь написать и портреты с праотцов» [21]. Вторжения религии в науку Филатов не допускал, о чем свидетельствует предложенная им методика пересадки трупной роговицы, которую церковники объявили греховным делом.

В связи с этим уместно вспомнить, что рукопись хирурга-архиепископа Луки «О духе, душе и теле» Московская духовная академия не только отказалась утвердить в качестве диссертации на богословскую степень, но даже опубликовать. Профессор гомилетики А. Ветелев, высоко оценивший (по крайне мере, посмертно) проповеднический талант владыки, признал этот труд слабо аргументированным с богословских позиций. Члены Ученого совета МДА сочли, что «люди, приходящие в церковь из науки, тащат с собой слишком много реализма» [22].

С этим утверждением трудно не согласиться. Научные истины и религиозные догмы не имеют в сознании верующих учёных внутренней связи, не образуют подлинного единства. Как правило, они относят религию к сфере этических проблем, то есть области, пограничной между разумом и чувствами.