ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ Лето 2004 № 3 (32)

АТЕИЗМ И РЕЛИГИЯ

	МОЖЕТ ЛИ УЧЁНЫЙ быть атеистом?
	Дмитрий Манин

Я человек глубоко неверующий. Поэтому я испытал сильные чувства, прочитав в «Новом мире» (№ 1, 2003 г.) статью Владимира Губайловского, пафос которой в том, что настоящий учёный не может быть атеистом. Если верить Губайловскому, я должен признать себя либо дураком, либо лицемером, лишенным интеллектуальной честности. Па‑азвольте.

Для меня не секрет стремительная десекуляризация современного российского общества, я уже мало чему удивляюсь. Но два обстоятельства не позволяют мне отнестись к этой статье как к гротескной нелепости, посмеяться и пройти мимо. Во‑первых, напечатана она в либерально-интеллигентском «Новом мире», а не где-нибудь. Во‑вторых, её автор очевидно неглуп и не чужд науке, что видно, например, из его статьи «Строгая проза науки» в номере 12 того же «Нового мира» за 2002 год. Когда стремление поставить науку на службу православию исходит из таких источников, мне уже не до шуток.

Не до шуток мне и тогда, когда я думаю, что если неверующий учёный – плохой учёный, то что же можно сказать о неверующем учителе или политике? Это уже просто моральные уроды, которых на пушечный выстрел нельзя подпускать к детям и рычагам управления соответственно. Допустим, Губайловский этого не писал и, может быть, даже не думал. Но вывод лежит на поверхности, и вода на мельницу тех, кто его сделает, льётся изобильно.

И всё же, зачем я это пишу? Затем, что если написанной статьёй едва ли чего можно добиться, то ненаписанной уж наверняка нельзя добиться вообще ничего. Затем, чтобы привести в порядок собственные, много лет вынашиваемые мысли. Затем, чтобы показать оппонентам, что не так всё просто, как им хотелось бы. Затем, наконец, чтобы поднять дух единомышленников.

О науке

Тема этой статьи – взаимоотношение науки и религии, но не как общественных институтов, а как составляющих мировоззрения отдельной личности. При этом я не касаюсь этических и почти не касаюсь эстетических аспектов религиозности, а сосредоточиваюсь на гносеологических, имеющих наиболее прямое отношение к науке.

Теоретически возможны три варианта: научное мировоззрение исключает религиозность, сосуществует с ней или невозможно без неё. Лет 25 назад я бы воспринял вопрос, вынесенный в заглавие, не иначе как опечатку «Может ли учёный НЕ быть атеистом» - такой вопрос занимал меня тогда. Оказалось, что да, может. Главным образом потому, что человеку вообще свойственно с лёгкостью совмещать несовместимые, казалось бы, убеждения. Особенно если их компартментализовать: например, науку – в интеллектуальной области, а религиозность – в эмоциональной. Однако эта человеческая способность еще не отменяет вопроса о совместимости двух мировоззрений. Интеллектуальная честность требует систематического подхода, поэтому я не буду с порога отметать ни одного из трёх вариантов.

Следует сразу оговориться, что под «наукой» я буду понимать естественные науки (помните – «науки бывают естественные, неестественные и противоестественные»). Естественные науки изучают воспроизводимые явления. Подвесь к пружине вдвое более тяжёлый груз – она удлинится вдвое сильнее. Сожги 2 грамма водорода в 16 граммах кислорода – получится 18 граммов воды. Там, где в русских словах писался «ять», в родственных украинских словах пишется «i». В языках с фиксированным ударением на первом слоге развивается стихосложение, основанное на аллитерации.

В одну реку нельзя войти дважды – никакое явление нельзя воспроизвести точно. Поэтому за наблюдением (приближённо) воспроизводимых явлений следует изучение того, какие обстоятельства необходимы для того, чтобы явление повторилось, а какие несущественны. Это – этап идеализации. Затем формулируется закономерность, «закон природы». Законы – это то, что даёт науке предсказательную силу, они позволяют предсказать исход эксперимента.

Этим, однако, дело не заканчивается. Большая часть закономерностей справедливы не абсолютно, но в некотором приближении и в некоторой области. Подвесь к пружине груз, в 100 раз больший, и она уже не сможет удлиниться в 100 раз сильнее, она просто разовьётся или порвётся. Классическая механика Ньютона становится неприменимой для очень лёгких объектов и при очень высоких скоростях, там её сменяют соответственно квантовая механика и теория относительности. Учёный всегда готов к тому, что у известных законов природы обнаружатся пределы применимости. Но это никогда не означает их отмены. Как ни чужда на взгляд неспециалиста квантовая механика классической, вторая выводится из первой как частный случай для тяжёлых частиц. И теория относительности точно так же в пределе малых скоростей приводит к ньютоновской механике. Наука никогда не сбрасывает своих достижений с парохода современности. Может меняться философская трактовка, но формулы незыблемы.

О доказательствах существования

Хорошо, но может ли наука в принципе подтвердить или опровергнуть бытие божие? Вообще говоря, задачи доказательства или опровержения существования чего-нибудь науке несвойственны. Она занимается, напомним, изучением воспроизводимых явлений. Существование воспроизводимого явления доказано уже в силу его воспроизводимости. Понятия о новых сущностях (реальность которых нужно доказывать) возникают уже как следствие при формулировке закономерностей.

Рассмотрим подробнее одно доказательство существования – атомов – и два доказательства несуществования – флогистона и эфира.

Первоначально атомарная гипотеза возникла у Демокрита вовсе не как физическая гипотеза (в современном смысле слова), а как философское ухищрение для того, чтобы избежать нелюбимой греками бесконечности (бесконечной делимости в данном случае). Первым реальным свидетельством того, что эта гипотеза справедлива, стали целочисленные стехиометрические соотношения в химических реакциях. То есть соотношения вроде упомянутого выше «16 граммов кислорода на 2 грамма водорода». Притом эти целочисленные соотношения удивительным образом складывались в такую стройную систему, что попросту невозможно было придумать иного объяснения, кроме того, что вещества состоят из атомов, соединённых в молекулы. На этом этапе, впрочем, можно было ещё ожидать разных подвохов. Например, вместо Демокрита провидцем мог оказаться Пифагор с его властью и магией Числа. Но количество явлений, успешно объясняемых через атомы, росло и росло, причём в самых разных областях. Например, оказалось, что атомарная теория правильно описывает нагревание велосипедного насоса, когда вы накачиваете шину. В результате в существовании атомов усомниться стало невозможно, несмотря на то, что выяснилось, что увидеть их нельзя даже в самый сильный микроскоп.

При всём том заметим, что перед наукой никогда не стояла задача «доказать существование атомов». Оно, это существование, оказалось неизбежным выводом из наблюдённых воспроизводимых явлений. Часто не по делу склоняемая «бритва Оккама» («не умножай сущностей сверх необходимости») действует именно так: когда бы возможно было объяснить наблюдения, не привлекая понятия об атомарной структуре материи, это было бы сделано, и атомов не понадобилось бы.

Флогистон – гипотетическая жидкость, изобретённая для объяснения природы тепла. Гипотеза эта не взялась с потолка, как ничего в науке не берётся с потолка. Действительно, тепло распространяется в твёрдых телах точно так же, как чернильная клякса в мокрой промокашке. Уравнения те же самые. Флогистон удовлетворительно объясняет нагревание велосипедного насоса: концентрация флогистона повышается, когда воздух в цилиндре сжимается поршнем. Но возникают и трудности. Например, непонятно, как объяснить (= описать) нагревание тел при трении. Не удаётся выделить флогистон в чистом виде. Не удаётся измерить его массу. Поэтому победила (= оказалась верной) другая теория, согласно которой температура – это движение молекул: не вещество, а процесс. Этих трудностей у неё не было, и все явления с её помощью удалось описать.

Заметим опять же, что задачи «опровергнуть существование флогистона» перед наукой не стояло. Гипотеза о нём как родилась естественным образом, так и отпала естественным образом за ненужностью.

Эфир – гипотетическая среда, пронизывающая всё и вся, в которой распространяются электромагнитные волны (радиоволны, гамма-лучи, тепловое излучение, свет), как звук – в воздухе. Предположение о такой среде было естественным для своего времени, потому что уже было известно, что свет – это волны, а все волны, которые были известны тогда, представляли собой механические движения каких‑то сред. Однако когда Максвелл сконструировал уравнения, успешно описывавшие распространение электромагнитных волн, стало ясно, что среда, в которой они могли бы существовать как механические движения, должна была бы обладать чрезвычайно причудливыми свойствами. Это само по себе почти лишает гипотезу механического эфира всякой ценности: если бы эфир был похож на воздух, можно было бы применять к нему то знание, которое мы накопили о других механических средах. А так гипотеза об эфире бесполезна, а стало быть – излишня.

«Отмена» эфира была чрезвычайно болезненной операцией. Очень трудно смириться с представлением, что могут существовать волны без среды-носителя, как улыбка Чеширского кота. Но предположение о механической природе электромагнитных волн не упрощало, а усложняло описание, а это и есть единственный критерий жизнеспособности научной теории. Как бы кому ни хотелось, чтобы эфир был, нет его, и всё тут.

Эти три примера демонстрируют системность науки. В ней всё взаимосогласованно, всякое понятие должно работать на полную катушку, а всё, без чего можно обойтись, безжалостно отбрасывается. Редко когда существование или несуществование чего-нибудь доказывается по средством experimentum crucis, решающего эксперимента, гораздо типичнее процесс постепенного врастания новой гипотезы, вплетения её в существующую ткань и обрастания экспериментальными данными – либо отторжения и замены чем-нибудь другим. Но если уж приросло, то и с корнем не выдерешь.

Может ли наука доказать или опровергнуть бытие божие?

Возвращаясь теперь к вопросу о бытии божием, мы видим, что науке заниматься им не очень естественно, по меньшей мере. Гипотеза о боге не возникает естественным образом для объяснения рядовых Воспроизводимых Явлений. Она не помогает проектировать двигатели внутреннего сгорания, расшифровывать мёртвые языки, определять химический состав звёзд и даже вычислять возраст Вселенной. Она возникает только на самой границе наук естественных и «неестественных» (философии), в попытке объяснить, Откуда Всё Взялось и почему оно так здорово устроено. Эти аргументы выдвигает, в частности, и Губайловский в статье, о которой я не забыл и которой подробно займусь позже.

Впрочем, откуда бы гипотеза о боге ни взялась, если она в сознании учёного присутствует, интеллектуальная честность, по‑моему, обязывала бы его рассмотреть её с точки зрения научной картины мира. Но как? Рассмотрим один пример.

Многие христиане верят в действенность молитвы. Совсем нетрудно поставить эксперимент по её измерению. Возьмите две большие группы раковых больных – в одну включите верующих, в другую неверующих. Верующим предпишите ежедневную молитву о выздоровлении, контрольной группе неверующих – например, чтение хороших стихов в то же время и в том же объёме. Остальные условия должны быть одинаковыми, в том числе терапия, конечно. И сравните долю благополучных исходов.

Не думаю, что кто-нибудь может поставить такой эксперимент – неверующий учёный не станет тратить ресурсы на такую чушь, а верующему это должно, вероятно, казаться чудовищным кощунством. (Если вам кажется, что такой эксперимент был бы сомнителен с этической точки зрения, то я вас хорошо понимаю. Однако именно таким способом рутинно испытывают новые лекарства. А как ещё?) Разве что найдется какой-нибудь сумасшедший богач. Тем не менее ничего невозможного в нём нет. Какие могли бы получиться результаты?

Могло бы оказаться, что разницы между контрольными группами нет. Стало бы это научным опровержением бытия божия? Никоим образом. Это могло бы послужить опровержением только для человека, который упёрто верил бы в посылку «если Бог есть, то молитвы ему всегда действенны» (то есть раз молитвы оказались недейственны, то Бога нет) – а таких, без сомнения, не существует. Неверующий же и так знал, что ничего не получится, а верующий нашёл бы тысячу объяснений. Разве что отпал бы еще один повод такой эксперимент повторять.

Могло бы оказаться, что молившиеся статистически значимо выздоравливают чаще. Это бы вызвало нездоровый ажиотаж в обществе и вялое любопытство в научном сообществе, а также могло бы повлечь попытки других исследователей воспроизвести результат. Допустим, это бы получилось. Стало бы это научным доказательством бытия божия? Для обычного человека – вполне вероятно, но для учёного – никоим образом. Зато это ввело бы действенность молитвы в разряд Воспроизводимых Явлений, сделав её законным объектом научного познания. Последовали бы дальнейшие эксперименты, направленные на выяснение существенных и несущественных условий; что, если молиться Богородице? Будде? Шиве? Яриле? Тору? Элвису Пресли? Что, если вместо молитвы заниматься аутотренингом? йогой? у‑шу? Помогает ли от СПИДа? переломов? несчастной любви? безденежья? Какие наблюдаются физиологические различия между группами – например, вырабатывает ли организм антитела против раковых клеток или те рассасываются сами собой? Некоторые эксперименты, вроде последнего, позволили бы накопить сведения, позволяющие сделать выбор между гипотезой о божественном вмешательстве и гипотезой о мобилизации внутренних резервов организма.

Предположим, что всё указывает на божественное вмешательство. Это привело бы к очень странной коллизии: само божественное вмешательство стало бы Воспроизводимым Явлением, а Бог – законным объектом научного познания. Думаю, что такое положение никак не могло бы устроить религиозную часть общества. Кажется, это должно быть намного хуже даже воинствующего атеизма. А верующий учёный оказался бы в состоянии жестокого внутреннего противоречия. Парадокс: научным изучением Бога может заниматься только неверующий.

Это сценарий гипотетический. В его осуществимость вряд ли кто-нибудь может поверить. Снимает ли это проблему? Ничуть не снимает. Для учёного все сущее есть объект познания. Если Бог есть, то его можно изучать – должно быть написано на знамени физиков. Ничего ужасного с точки зрения учёного в этом нет. Всякий, кто изучал звёзды, цветы, стихи или облака, знает, что это не мешает наслаждаться их красотой и даже обогащает это наслаждение. Для мировоззрения пантеистического толка (даосского, например) Бог разлит в природе, является скорее её функцией, чем отдельной сущностью, и всякое изучение природы есть изучение Бога. Дао не будет противиться изучению себя, если оно идет путём Дао (это логический порочный круг, но Дао ничего не имеет против порочных кругов, если они идут путём Дао).

Но это маргинальные случаи не-совсем-религии. «Настоящие» же институционализированные монотеизмы не гипотетически, а вполне реально запрещают своим приверженцам всякие претензии на познание божественного научными методами. Поэтому перед верующим учёным должна стоять трудная задача: как примирить веру в существование Бога с отказом от изучения его и его проявлений?

Проще всего было бы считать, что Бог не проявляет себя, поэтому нечего и изучать, хоть это и идёт вразрез уже с фундаментальным понятием о сотворённости мира. Можно отказаться от представления о действенности молитвы – в этом мире – хотя это, насколько я понимаю, уже неортодоксальный шаг. Но как тогда насчёт души? Уж душа‑то, если она существует, проявляет себя на каждом шагу. Как же отказаться от соблазна её изучать, понять, что она такое? Ведь учёного отличает прежде всего неуёмное любопытство, которое не останавливается ни перед какими трудностями.

Разговоры об ограниченности научного познания тоже не помогают. Можно повторять: «Есть вещи, которых мы никогда не узнаем», – но совсем другое дело – заранее знать, каких именно вещей мы никогда не узнаем. Повторюсь, я не говорю, что учёный не может быть верующим, но настаиваю, что верующий учёный неизбежно поступается долей интеллектуальной честности. (Бывают ситуации, когда человеку глубоко плевать на интеллектуальную честность – но они не имеют прямого отношения к вопросу о том, может ли быть атеистом учёный.)

0б аргументах Губайловского

Но вернемся к заглавному вопросу о том, вполне ли совместимо научное мировоззрение, наоборот, с атеизмом. Вот два аргумента Владимира Губайловского:

1. «Законы, будь они хоть собственными, хоть какими другими – даже статистическими, – теми, которые устанавливаются как некоторое приближённое описание непосредственных наблюдений, эти законы – идеальные сущности, и существование этих идеальных сущностей мы допускаем в материальном мире. Более того, мы утверждаем в некотором смысле первенство идеального, поскольку естественный материальный мир подчиняется идеальным законам».

2. «Как атеистом может быть учёный – человек, поразившийся красоте и гармонии реального мира? Как он отвечает на вопрос об источнике этой гармонии? И на вопрос о том, каким образом человек может понять и оценить эту гармонию?»

Увы, при всём моём уважении к В. Губайловскому первый аргумент демонстрирует фундаментальную путаницу в терминах. Здесь что ни слово, то ошибка: законы природы – не «сущности», они не «идеальны», и неверно говорить, что мир им «подчиняется». Прежде всего, законы природы – не сущности, а понятия. Так же, как слово, например, «птица» обозначает не сущность (обладающую самостоятельным существованием), а понятие (то есть категорию человеческого мышления). Ещё Платон, как известно, заметил, что нет такого предмета в материальном мире, как «птица вообще», есть голубь или баклан, причём не «баклан вообще», а этот конкретный. Платон делал из этого вывод, что где‑то должна существовать и Идеальная Птица (сущность), но современный учёный не нуждается в такой гипотезе. Значит ли это, что он отрицает существование птиц?

Точно так же закон, допустим, всемирного тяготения не существует как идеальная сущность, но существует в проявлениях, он проявляется всякий раз, когда два массивных тела притягиваются друг к другу. Так устроено, что все тела имеют свойство притягиваться друг к другу. Это их имманентное свойство. Мы, заметив это свойство, назвали его законом всемирного тяготения. Никакой новой сущности в мире от этого называния не возникло, так же, как не возникло её, когда в человеческом языке появилось слово «птица».

Так что же, законов природы не существует и можно говорить только об отдельных явлениях? Законы природы не «существуют», но говорить о них можно, и это чрезвычайно плодотворно. Человеческая речь (а тем самым, вероятно, и мышление) вообще была бы невозможна без абстрактных понятий. На это дерево можно показать пальцем и промычать, но как обозначить дерево, которое мы сожгли вчера в костре, если не пользоваться абстрактным понятием «дерево»? Любое слово языка, кроме имён собственных, представляет собой абстрактное понятие. Языку без абстрактных понятий пришлось бы заводить собственное имя для каждого отдельного предмета, а глаголы и прилагательные в нём были бы вообще невозможны.

Понятие «птица» присутствует в нашем мышлении и языке как отражение того факта, что в мире существует множество животных, объединённых общими признаками двукрылости, пернатости и яйценесущести. Понятие «всемирное тяготение» присутствует в науке как отражение того факта, что все тела притягиваются друг к другу с силой, пропорциональной произведению их масс, делённому на квадрат расстояния между ними. Речь идет о свойствах материального мира, ничего «идеального» во всемирном тяготении нет.

Ещё один дефект Первого Аргумента Губайловского – в элементарном смешении разных значений одного слова. У слова «закон» есть значение «общественное установление, принуждающее людей поступать определенным образом». От этого «закон всемирного тяготения» легко представляется сущностью, внешней по отношению к телам и принуждающей их притягиваться, – вот вам и Бог. Но это чисто лингвистическое недоразумение: скажите «свойство всемирного тяготения», и смысл останется тем же, а самостоятельная сущность сразу куда‑то пропадает. Не внешняя сущность, а внутренне присущее свойство – и от «первенства идеального» не остаётся и следа.

Так, материальным телам присуще свойство быть протяжёнными в пространстве. Обобщая это свойство, человек сформировал понятие длины. Скажете ли вы, что длина – это «идеальная сущность, первичная по отношению к материальному миру»?

Теперь о втором аргументе: где источник гармонии реального мира? Давайте для начала зададимся вопросом попроще: где источник красоты цветка или заката? Да нигде. Цветок или закат сами по себе (для себя, в себе) не «красивы». Красота не есть объективно существующее свойство цветка. Объективно существуют его цвет (спектр отражаемого света, строго говоря), форма, симметрия, размер. Объективно существует эстетическое переживание человека, глядящего на цветок. Вероятно, можно объяснить, почему цветок имеет такие форму и цвет и даже почему эти форма и цвет вызывают у людей эстетическое переживание… Так где источник красоты цветка? Beauty is in the eyes of the beholder.

Гармонии реального мира объективно не существует. Реальный мир одновременно закономерен и чрезвычайно сложен – это объективно существующие его свойства. Эта сложно-закономерность (а вернее, процесс её познания) доставляет учёному эстетическое наслаждение. Слово «гармония» здесь означает «закономерность, доставляющая удовольствие». Источник первой составляющей этого понятия – в мире, а второй – в человеке. Гипотеза Бога мне здесь как‑то ни к чему. Я даже не понимаю, как её вообще можно было бы сюда приспособить.

Можно, конечно, спросить, почему мир закономерен. Не буду делать вид, что мне известен точный ответ на этот вопрос, но подозреваю, что незакономерный мир не мог бы существовать иначе как в виде бесструктурного хаоса, в котором невозможна никакая жизнь, не говоря уже о разумной. Будь мир таким, некому было бы спрашивать себя, почему он таков. Точно так же, в мире закономерном, но очень простом жизнь была бы невозможна, потому что она – сложное явление, и опять некому было бы задаваться философскими вопросами. Это хорошо известный «антропный принцип». Он не столько отвечает на вопрос, сколько демонстрирует, что этот вопрос неверно поставлен. Более осмысленная постановка вопроса такова: возможны ли иначе устроенные миры, и если да, то реализуются ли они где-нибудь и/или когда-нибудь? Ответа на этот вопрос мы не знаем, но он доступен изучению, над ним работают реальные люди, и если обнаружится, что гипотеза о Боге естественным образом возникает в результате этой работы, значит, так тому и быть. Но пока что не обнаружилось.

Наконец, «каким образом человек может понять и оценить эту гармонию?» Это как раз очень просто. Животное, неспособное вычленять и эксплуатировать закономерности в окружающем мире, не смогло бы выжить. Обучаемость, отличительное свойство высших животных, и есть не что иное, как способность обнаруживать закономерности. У человека, в отличие от других животных, эта способность стала главным козырем в эволюционной конкуренции и развилась необычайно. Мне кажется поэтому совершенно естественным, что упражнение и применение этой способности приносит человеку высшее удовлетворение. Это‑то удовлетворение и воспринимается субъективно как восторг от восприятия гармонии мира.

* * *

Мне не хочется под конец размазывать манную кашу и заниматься реверансами. Есть такое распространённое самоутешение верующих, что «атеизм – это тоже такая религия». Нет, господа, это не религия. Можно прикрыть учёному фонды, можно не допускать его к обучению студентов, но нельзя заставить его поверить, что мухи самозарождаются в гнилом мясе, если он этого не проверил.