ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ Зима 2006/2007 № 1 (42)

УРОКИ НА ЗАВТРА

На волнах ПАМЯТИ Александр Локтев

Эта тема неисчерпаема, ибо в основе её – миллионы исковерканных режимом деспотии человеческих судеб. Вот и на этот раз…

В журнале «Здравый смысл» № 1 (38) 2005/2006 опубликован отрывок из воспоминаний Юрия Шапиро «Колыма и колымчане». Автор вспоминает, в частности, о своём учителе Якове Соломоновиче Меерзоне, одном из самых известных колымских хирургов, который был арестован в 1937 году и обвинён в подготовке убийства И. В. Сталина. После смерти «вождя всех народов» Меерзон был сначала амнистирован, а потом реабилитирован.

Есть в этом отрывке и упоминание, которое, возможно, не затронуло внимания большинства читателей, ибо оно носит специальный характер: «Яков Соломонович совмещал в себе блестящие хирургические способности с чертами учёного. Работая перед арестом в институте переливания крови, он создал первый советский кровезаменитель – начал переливать асцитическую жидкость, которую получали при лапороцентезах у больных с кардиальными циррозами печени…»

Прочитав это место, я стал мучительно вспоминать, где я уже слышал об асцитической жидкости, и в конце концов вспомнил.

«Когда станция переливания крови уже работала бесперебойно и продуктивно, возникла и была осуществлена ещё одна довольно смелая идея – переливание асцитической жидкости. В больницу лагеря поступало немало медицинской литературы. До нас доходили журналы "Советская медицина", "Клиническая медицина", "Хирургия" и другие. В 1934 году сотрудником Центрального института переливания крови (С. Я. Меерзон) было предложено переливание асцитической жидкости. Асцит – водянка брюшной полости. Асцитическая жидкость – транссудат брюшной полости, по существу плазма крови, но с меньшим количеством белка. АЖ просачивается через стенки кровеносных сосудов в ткани и полости…

Идея использования АЖ как наиболее дешёвого естественного кровезаменителя была обсуждена на одной из врачебных конференций больницы, и было принято решение идею эту реализовать…

В течение 1943 – 1945 годов было перелито с большим терапевтическим эффектом более 500 литров асцитической жидкости. Это была титаническая работа по трудоёмкости, удивительная по своей смелости, а по масштабам, очевидно, не знавшая прецедента в отечественной да и в мировой медицине».

Я привёл отрывок из совсем небольшой книжечки «Я выбрала Колыму» Н. В. Савоевой, изданной АО «МАОБТИ» (Магаданская областная типография) в 1996 году тиражом 500 экземпляров. Нины Владимировны уже нет с нами, и я хочу воспользоваться случаем, чтобы рассказать читателям об этой светлой женщине, непродолжительное знакомство с которой и с её мужем, колымским политзэком Борисом Николаевичем Лесняком, считаю одной из удач в своей жизни.

Надписывая мне на память свою книгу, Нина Владимировна сказала: «Не хочется мне Вам её дарить – плакать будете!»

Казалось бы, столько написано о ГУЛАГе, столько прочитано, но так и произошло.

Одна из больших удач её жизни

	Нина Владимировна Савоева

Она родилась в Северной Осетии в 1916 году в семье талантливого хлебороба – отца и вечной труженицы – матери. Из четырёх сестёр в школу ходила только Нина: её тяга к знаниям превзошла сопротивление отца, называвшего дочь «княгиней». Мечта Нины с детства о врачебной профессии стала осуществляться в 1935 году, когда она, после окончания двухгодичных подготовительных курсов медфакультета МГУ, сдала экзамены и была принята в Первый Московский мединститут. В то время это была подлинная академия.

Академик Н. Н. Бурденко читал студентам лекции по хирургии, знаменитый терапевт, профессор М. П. Кончаловский – терапию. На всю жизнь запомнила Нина его слова: «Камфора для сердца, как овёс для голодной лошади. Кофеин для сердца, как кнут для усталой лошади».

«Считаю одной из самых больших удач своей жизни то, – пишет Нина Владимировна, – что мои институтские учителя – профессора, ассистенты, люди высокой общей культуры и высокого профессионализма, интеллигенты в российском понимании этого слова, передавали нам не только свои знания и опыт, но и учили врачебной ответственности, состраданию, а также прививали нравственные идеалы, культуру поведения, культуру быта».

Именно эти нравственные идеалы побудили Нину Владимировну сделать свой выбор по окончании института в 1940 году: из четырёх предложенных ей мест она выбрала Магадан – «город заключённых», как называла его комиссия по распределению молодых врачей.

Дело в том, что из пяти лет её учёбы в мединституте четыре пришлись на годы террора. В конце тридцатых был арестован и уничтожен нарком здравоохранения СССР Г. Н. Каминский, которого медики глубоко уважали; был арестован директор института Оппенгейм, которого студенты заслуженно любили. В летние каникулы Нина выкраивала месяц, чтобы съездить на родину, и видела, что над каждым вторым домом в родном селе витал траур: кто-нибудь был арестован. Были арестованы лучшие люди Осетии, прошедшие гражданскую войну, принимавшие участие в становлении советской власти. «Всё это вызывало у меня глубокое волнение, тревогу и заставляло думать. Вот почему я считала, что в моих знаниях и моей помощи больше всего нуждаются ТАМ.»

«Я была потрясена всем этим»

Осенью 1940 года Нина прибыла к месту работы. Она приехала в Магадан в… босоножках, имея в «заначке»… отрезы шифона и панбархата – то, о чём мечтала все студенческие годы и на что потратила перед отъездом свои «подъёмные». Выручила подруга, отдавшая ей свою вторую пару валенок.

Первое место работы и первое крещение – прииск имени Чкалова Чай-Урьинского горнопромышленного управления.

«То, с чем я столкнулась, – пишет Нина Владимировна, – то, что я там увидела, потрясло меня. Самое буйное моё воображение не способно было это представить. Вздыбленная, вспоротая, перевёрнутая земля, на которой и в щелях которой копошились такие же серые, как эта земля, люди, а если точнее – тени людей, одетые в грязные, убогие лохмотья. Измождённые серокоричневые лица производили жуткое впечатление. Первое же знакомство с производством и лагерным бытом позволило мне понять две вещи: первое – в сохранении жизни этих несчастных людей серьёзно никто не заинтересован, главная их беда – голод и истощение. Второе – единственная служба в этой системе, не являющаяся врагом заключённых, – медики, при всей ограниченности их прав и возможностей. Под флагом этого понимания прошла вся двенадцатилетняя моя работа в лагере…

Осуждённые по 58-ой, политической статье, а они составляли большинство "списочного состава", резко ослаблены, истощены. Убогое, некалорийное питание. Отпускаемые по скудным нормам продукты для лагерного котла по пути к котлу и из котла беззастенчиво расхищались.

Вшивость в лагере была стопроцентной. Зимой не хватало ни дров, ни воды.

Вода таялась из снега. Дезкамеры насекомых не убивали, а лишь делали одежду сырой, в ней люди шли в пятидесятиградусный мороз на двенадцатичасовую смену.

Почти не было дня, чтобы не привозили с участка в больницу или морг умерших в забое от общего переохлаждения организма. Отморожения были явлением массовым. Отмороженные пальцы рук и ног амбулаторно "скусывались" в день по целому тазику.

Я была потрясена всем этим. Конфликты с начальством начались чуть ли не с первых дней…»

С приходом Нины Владимировны группа временно освобождённых от работы по болезни («группа В») возросла почти вдвое, начальство неистовствовало и грозилось. Зато мало интересовало его то, что в ноябре столовая вольного приискового посёлка не имела крыши, так что снег падал на головы и в тарелки. Пользоваться водой из речки Чай-Урьи было равносильно самоубийству, так как в неё спускались все промышленные и бытовые отходы. По настоянию нового главврача сначала геологи нашли родник на ближайшей сопке, а затем родниковая вода была заключена в трубы и спущена к прииску.

Действенных лекарств от дизентерии не было, но болезнь пошла на убыль.

«Доктор, не спасайте меня…»

Много людских судеб прошло через доктора Нину Владимировну, никогда, ни на йоту не отступавшей от нравственных принципов, усвоенных за годы учёбы, даже если это грозило ей крупными неприятностями. «Удивительная у тебя способность наживать врагов», – не раз говорил ей Борис Николаевич. «Но и друзей – тоже!» – отвечала она ему. И оба были правы. Вот несколько таких историй.

«В начале лета один из приисковых геологов, ещё молодой человек, вступил в открытый и громкий конфликт с приисковым начальством. Я уже не помню самой причины конфликта, но последствия его никогда не забуду. Рано утром в амбулаторию внесли на фланелевом одеяле Лёшу, геолога, с перерезанным горлом, истекавшего кровью. Белый, как полотно, без сознания. Пол поселка столпилось возле амбулатории. Широкий разрез открывал кольца дыхательного горла, из которого, булькая, вырывалось слабое дыхание…

Решение созрело быстро, само собой: до лагерной больницы и её хирургического отделения было далеко… Надо было немедленно действовать. Ни хирургического шёлка, ни хирургических игл в амбулатории ещё не было, руки ещё не дошли… Я налила в стеклянный лоток спирт, нарезала на куски и бросила в спирт простую белую нитку, обожгла на спиртовом пламени инструмент, прокалила и согнула простую иголку, вымыла руки спиртом, смазала края раны йодом и приступила к делу. Зияющая рана завораживала, дыхательная трубка держалась на одном или двух сантиметрах задней стенки. Разрез не коснулся сонной артерии, я это поняла сразу, и потому не оставляла надежда на спасение. Крепким швом я соединила хрящи, дыхание сразу пошло через рот, перевязала крупные сосуды, кожу скрепила металлическими скобками, которые, слава Богу, всегда находились в штанглассе со спиртом. На горле получилось целое ожерелье. Одновременно ему была внутривенно введена глюкоза и сделан укол с обезболивающим. Я уже накладывала плотную повязку, когда Лёша приоткрыл глаза, обретая сознание, и сказал почти шепотом: "Доктор, не спасайте меня, не спасайте"…

Через полчаса я везла Лёшу в берелехскую больницу («вольная» больница в посёлке Берелех – А. Л.), где сдала его из рук в руки хирургу этой больницы…»

А через месяц в амбулаторию к Нине Владимировне с букетом цветущего шиповника зашёл Лёша. Он был сактирован и рассчитан с выездом на «материк».

Нина Владимировна признаётся: «Не раз мне говорили в лицо друзья и враги, что я – человек весьма неудобный, обладающий удивительной способностью наживать врагов, что мой резкий, не приспособленный к компромиссам характер дорого обойдётся мне. В этих словах была большая доля правды, но изменить свою природу я не могла, да и не хотела».

Принцип «Всё для больного!»

Из-за адских условий лагерного бытия у Нины Владимировны постоянно возникали конфликты с администрацией лагеря, а один её безрассудный поступок мог ей дорого обойтись: она чуть не разделила участь своих подопечных.

«В медпункте у меня было два санитара… Однажды они пришли ко мне и сказали, что в бараке, куда помещали освободившихся из лагеря, как правило, доходяг, одному зэку стало плохо, кровь пошла у него горлом. Бригадир велел ему вернуться в лагерь.

Проходившие мимо санитары, видя, насколько он плох, завели его в барак "свежих вольняшек" и пристроили к печке. Парнишка молодой, его было очень жалко.

– Ведите его сюда, – сказала я.

И впрямь: бледный, истощённый, с горящими глазами, с хорошим лицом – он вызывал сочувствие. Ему было лет двадцать, осуждён он был по 58-й статье, и очень было похоже, что у него туберкулёз… Он пролежал у нас более двух месяцев. Мы его хорошо кормили, лечили. Он окреп. Может быть, ещё полежал бы, если бы в этот же стационар не поступил с каким-то острым заболеванием надзиратель первого лагпункта. Он узнал заключённого, который давно числился в побеге. О своей находке он сообщил командиру дивизиона ВОХР и оперуполномоченному… Меня начали трясти как пособника побега. Только вмешательство начальника санотдела Чай-Урьи Татьяны Дмитриевны Репьевой уберегло меня от беды. Её доводами были моя молодость, неопытность в колымской специфике, движение врачебного долга.»

В предвоенные и военные годы прииски Чай-Урьи укомплектовывали «отходами» и «отбросами» с других приисков, и когда этапы прибывали на Чай-Урьинские прииски, особенно – на Чкаловский, из машин нередко вынимали уже окоченевшие трупы.

Нина Владимировна металась между лагерем и приисковой администрацией. Всё, что ей удавалось выбить, выдрать, выкричать для лагеря, казалось каплей в море, тонуло в кошмаре лагерного бытия.

«Кусок не лез в горло, и сон не шёл. Я чувствовала, что нахожусь на грани катастрофы, нервного срыва. Я писала рапорты во все эшелоны дальстроевской власти, вплоть до самого начальника Дальстроя… без какого-либо успеха. Лагерная администрация, охрана смотрели на меня с неприязнью и удивлением. Начальник отряда ВОХР сказал мне как-то:

– Что-то вы больно печётесь о врагах нашего народа и нашей Родины. Смотрите, чтоб не кончили плохо».

Всё та же Репьева, оценив ситуацию, отправила Нину Владимировну в отпуск. Затем она была отозвана в Магадан и, после непродолжительной работы заведующей урологическим отделением центральной больницы УСВИТЛа, в конце лета 1942 года приняла больницу Севлага в таёжном посёлке Беличья. И с этого момента принцип «Всё для больного!» стал законом для всех, а его несоблюдение стало несовместимым с пребыванием в больнице.

В своей книжке Нина Владимировна не пишет, но я узнал об этом от Бориса Николаевича: никто не говорил «больница» или «доктор», с некоторых пор за главврачом больницы прочно утвердилось уважительное прозвище «Мама Чёрная» (Нина Владимировна – жгучая брюнетка, как и все осетинки).

Это была дань благодарности Доктору с большой буквы, ведь все без исключения зэки – и уголовники, и политические – знали, что попасть к Маме Чёрной значило – выжить!

И когда она по роду службы отправлялась в свою очередную поездку на один из многочисленных объектов Гулага, её уже опережала эта весть, передаваемая по чётко работавшему устному телеграфу зэков. Уголовники оповещали братву: во время поездки Мамы Чёрной – никаких насилий и эксцессов! И так оно всегда и было, хотя в её отсутствие случалось всякое.

Вопиюще нестандартное явление
для лагерной Колымы

Результаты деятельности Нины Чёрной в больнице являют собой яркий пример того, что могут сделать инициатива и настойчивость даже в нечеловеческих условиях. По существу, главврач взяла на себя функции лагерных начальников, большинство из которых откровенно умыли руки от организации быта лагерников, но сосредоточились на мучительстве «врагов народа».

Вот только краткое перечисление сделанного.

В одном из корпусов больницы печное отопление заменили паровым. Организовали подсобное хозяйство – тепличное, парниковое, огородное. Построили полноценные ванные и тёплые, цивилизованные туалеты. В больнице появился так ей необходимый рентгеновский аппарат. Первая на Колыме станция переливания крови была создана в больнице Севлага на Беличьей.

А когда станция переливания крови уже работала бесперебойно и продуктивно, возникла и была осуществлена смелая идея, о которой говорилось в начале этой статьи – переливание асцитической жидкости (АЖ) как наиболее дешёвого естественного кровезаменителя.

Для лагерной Колымы Беличья больница не имела аналога и в другом. Больница – лагерь на несколько сот мест, куда попадали заключенные с самыми разными статьями и сроками вплоть до двадцатилетников, – не имела… ни вышек, ни вахты, ни зоны, даже простой ограды-плетня, не имела ни единого вохровца на своей территории. До 1945 года единственным вольным человеком в больнице была Нина Владимировна.

Она добилась этого вскоре после того, как приняла больницу, и в ответ на требование режимной части и военизированной охраны обнести территорию больницы зоной, поставить вышки, оборудовать вахту – она заявила, что в случае побега из больницы всю ответственность берёт на себя и может это сделать в письменной форме.

«Персонал больницы, на сто процентов состоявший из заключённых, более, чем кто-либо способен был оценить это завоевание, ибо обретал сам, пусть малую, но свободу. Я была уверена, что ни одно отделение не допустит побега. Жизнь подтвердила это». Таков был авторитет Мамы Чёрной – никто даже не попытался подвести чудо-доктора под статью!

В этом весьма кратком изложении содержания книги мне осталось сказать, что 20 ноября 1946 года Нина Владимировна и Борис Николаевич обручились в Магаданском городском загсе. И хотя «срок» Бориса Николаевича закончился, к Колыме супруги были привязаны статьёй 39 положения о паспортах. Лишь через десять лет, в 1956 году, Борис Николаевич получил документ о полной реабилитации.

«В 1972 году, выйдя на пенсию по возрасту, мы с мужем вернулись в Москву. Но лагерь навсегда остался в нашей памяти. Голос его временами звучит очень громко. Не удивительно, что большая часть наших друзей – люди из-за колючей проволоки или их близкие. Мы легко понимаем друг друга и приходим друг другу на помощь в беде».

Этими словами заканчивает свою книгу эта удивительная женщина. Но не заканчивается наша встреча с людьми трудной судьбы. Следующий рассказ – о Борисе Николаевиче Лесняке, об аде, через который он прошёл, том аде, от одного только вида которого ужаснулась его будущая супруга.