ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ Лето 2007 № 3 (44)

УРОКИ НА ЗАВТРА

Океан молчания по капле наполнен криком о помощи Александр Локтев

«после ареста меня долго не вызывали к следователю. Я ломал себе голову, пытаясь понять причину ареста и характер возможного обвинения. Лишь первые дни в тюрьме я не терял ещё надежду, что весь этот кошмар – всего лишь недоразумение и, разобравшись, меня, конечно, отпустят.

Иллюзии быстро рассеялись. В камере, где было более ста тридцати человек, я кое-что понял и кое-чему научился. Следствие моё проходило в основном на Лубянке, куда меня на время перевели из Бутырской тюрьмы.

В предъявленном обвинении значились пункты 8 и 11 статьи 58 УК РСФСР, другими словами – участие в студенческой контрреволюционной террористической организации».

Эти строки – из книги Бориса Николаевича Лесняка «Я к вам пришёл!», изданной в Магадане в 1998 году тиражом всего 1000 экземпляров. Между тем, она заслуживает такого же внимания читателя как «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, воспоминания Льва Разгона, ибо представляет собой правдивый, эмоциональный и мужественный рассказ узника ГУЛАГа, прошедшего все круги рукотворного ада.

Когда его арестовали, он был студентом второго курса третьего Московского медицинского института. Это произошло в пять утра 1 ноября 1937 года. Борису было 20 лет. Мог ли он думать ещё вчера, что совсем скоро следователь Радченко будет пытать его на Лубянке: ставить к стенке и бить сапогом в живот и ниже, а однажды обломает на своей жертве подлокотник своего кресла. Мог ли он думать, что проведёт на Колыме долгих тридцать пять лет?!

Захар Кузьмич – дитя Галины Борисовны

23 апреля 1938 года Борису Николаевичу Лесняку было объявлено постановление Особого совещания при НКВД СССР. За контрреволюционную деятельность (КРД) его приговорили к восьми годам исправительно-трудовых лагерей с отбытием срока наказания в Северо-Восточных трудовых лагерях. Он не чувствовал себя виноватым, не признал себя таковым. Несмотря на побои в ходе следствия, не опорочил себя, не оговорил других. Потому-то и получил всего лишь (!) восемь лет.

«Станция Тюмень. На гладком, посыпанном жёлтой дресвой перроне ни души. На длинном сером столбе большие чёрные мухи отливают нефтью. К вершине столба подвешен динамик. Величественная мелодия разливается по перрону, наплывает на поезд и поднимается к небу. Сочный голос неторопливо выводит: "Широка страна моя родная…"

В нашем вагоне одно окно не закрыто. Я сижу на нарах, прижавшись к решётке лбом. Слова песни расплавленным свинцом вливаются в сердце и мозг. Стальная горячая лапа сжимает мне горло».

Так начиналось знакомство Бориса с новой, непривычной географией его необъятной Родины – УСЛОН, ВИШЕРЛАГ, РЫБИНСКЛАГ, БАЙКАЛЛАГ, КАРГОПОЛЛАГ, СЕВВОСТЛАГ, СЕВУРАЛЛАГ, УХТИЖИМЛАГ, БАМЛАГ…

Так стал он одним из многих Захаров Кузьмичей (з/к или зэка) – порождением Галины Борисовны (Государственной Безопасности), жертвами которой становились артисты и врачи, педагоги и адвокаты, учёные, инженеры и партийные работники, профессиональные лекторы и военнослужащие, люди духовного звания и литературные критики – представители всех слоев советского общества.

«Без последнего»

Так назывался на Колыме один из методов развода з/к на работу. Привожу свидетельство Бориса Лесняка.

«Уже в ноябре морозы на Колыме достигают пятидесяти. После сна особенно холодно. Предутренний ветерок выдувает из-под грязного, ветхого тряпья последнее тепло тела. Стоять на морозе без движения тяжело, лучше двигаться, хотя бы ходить, что-то делать. Не удивительно, что больше всего отказчиков от работы бывает зимой и выявляются они на разводе. И "развод без последнего" чаще всего практикуется тоже зимой.

"Без последнего" – штука серьёзная. Выглядит он примерно вот так. Бьют в рельс "на развод". В барак влетает потный нарядчик и два-три надзирателя. Распахивается на улицу дверь и раздаётся команда: "Выходи без последнего!" В бараке начинается паника, как при пожаре в театре. Все устремляются к выходу, давя, оттесняя друг друга, сбивая с ног, шагая по опрокинутым. Исступленные, осатанелые, загнанные… Последний из барака не выйдет. Ему не позволят. Последнего будут бить. Не торопясь, со знанием дела, весело и ожесточённо. В назидание грядущим поколениям».

Борис Николаевич был свидетелем и другого метода развода. Было это на прииске «Верхний Ат-Урях», на Первом лагпункте, зимой 1939 года.

Развод уже построился по ротам и бригадам, однако же задерживался.

«Скоро выяснилась причина задержки. В соседнюю с нашей ротой бригаду бытовиков… староста… и старший нарядчик Нуриман Садыков… тащили под руки какого-то малого, изо всех сил упиравшегося ногами. Они дотащили его до бригады и пытались затолкать в строй. Но это им не удавалось. Как только его выпускали из рук, он садился на снег. Его поднимали, он снова садился. Его поднимали, били под дых в доказательство того, что труд очень здорово облагораживает. Он не соглашался и снова садился…

Когда общее нетерпение достигло предела и повисло в воздухе, наступил момент, требующий разрешения. Шум, крик, брань на какой-то миг стихли, и в полной напряжения тишине раздался звенящий голос старшего нарядчика Нуримана Садыкова:

– Последи рас спрасиваю, блятски твой потрох, идёс на работу?

"Потрох" лежал на снегу вниз лицом, без шапки. Но на последнее предупреждение нарядчика ответил длинным, очень образным и выразительным ругательством.

Похоже, что предупреждение нарядчика было ещё не последним, потому что, склонившись над "потрохом", он пронзительно закричал:

– Если сесяс не встаёшь – нассу в ухо и заморожу!

"Потрох" не шевельнулся.

Нуриман Садыков начал считать:

– Рас! Два! Тыри!..

По счёту три он, как кошка, бросился на лежащего, повернул его лицом кверху и сел на него верхом. Послышалось журчание струи. Над головой бунтаря поднялся клуб пара.

– Всё! – не вставая с колен, крикнул Садыков конвоирам. – Веди развод! – Он легко вскочил, застегнул ширинку, позвал дежурного надзирателя и вместе с ним, ухватив за ноги, поволок поверженного, не сдавшегося саботажника вверх по тропе к изолятору. Все с облегчением вздохнули. Конвой занял свои места, и развод тронулся в путь.

Я покорно шёл на двенадцатичасовую муку – долбить тяжёлым гранёным ломом метровые бурки в прочной, как бетон, мерзлоте. Шёл голодный, холодный, плохо одетый, в телогреечных сапогах на шинном ходу. Покорный, безропотный, безотказный, ни в чём, ни перед кем не виновный. Как тысячи таких же, как я, пятьдесят восьмых (политические заключённые, осуждённые по статье 58 Уголовного Кодекса РСФСР – А. Л.) из палаточного "городка", в насмешку именуемого уголовниками и администрацией "Посёлком Троцкого".

А этот блатарь, которого только что поволокли в нетопленый изолятор, не хочет на лютом морозе махать двенадцать часов восьмикилограммовым ломом или гнать по обмёрзлому трапу пудовую тачку. Не хочет! И не идёт. Он восстаёт и сопротивляется произволу. Он отдаёт себя на большие испытания и тяготы, но не сдаётся.

Он знает, за что сидит. Он не ждёт, как мы, торжества справедливости. Не уходит на расстрел с именем вождя на устах, как это делаем мы. Он лучше одет. У него между костями и кожей есть ещё мясо. Меня содержат в палатке из парусины, его – в рубленом деревянном бараке, где в печке сгорают дрова, принесённые мною после работы. Как и дрова, зачастую он отнимает и хлеб у меня, мою кровную пайку, которую ежедневно недовешивает хлеборез, его брат по статье и по духу. И всё же восстаёт он, а не я! Я же покорно иду умирать, скованный стужей и безысходностью». А стужа такова, что «при температуре, близкой к минус пятидесяти и ниже, образуется плотный туман (из выдыхаемого пара – А. Л.), в котором иногда и на расстоянии вытянутой руки предметы трудно различимы. В сильные морозы на лету замерзает плевок».

«Списочный состав лагеря на прииске "Верхний Ат-Урях" в 1938 году составлял 7000 заключённых. К 1940 году он сократился до 4000. К концу первого военного 1941 года число заключённых на прииске не превышало трёх тысяч. Такова была цена золота…»

Операция «Вошь»

Летом «аргонавты, прибывшие к золотому руну под конвоем», работали в забое по 12 – 14 часов под перекрёстным «Давай, давай!», а восемь зимних месяцев лютой стужи вымораживали из них последние жизненные соки. Три года на общих работах, три года в открытом забое без перерыва, без передышки! Мало кому удавалось это выдержать.

	Н. В. Савоева и Б. Н. Лесняк 1970-е гг.

«Зиму 1939 – 1940 годов я был уже стопроцентным фитилём-доходягой. Я дошёл до последней черты и, как фитиль, догорал». У него было не только РФИ – резкое физическое истощение, но и полиавитаминоз. Цинга и пеллагра разъедали его. Цинготные язвы покрывали всё тело от лодыжек до пояса. Они постоянно то прилипали к ватным штанам, то отрывались, причиняя страдания. Пеллагрозный понос обезвоживал и без того истощённое тело.

«Зиму 1941 года я уже и не надеялся пережить!» – сказал мне Борис Николаевич. Но судьба ему улыбнулась. В одну из ночей бригадир, оценив, видимо, катастрофическое состояние, перевёл его на обслуживание парового экскаватора. Надо было натаивать для него воду из снега, пилить и колоть дрова.

Без преувеличения, это его спасло, как и последующий перевод бойлеристом маленького парового котла.

А спустя ещё некоторое время, когда с началом войны в лагерях создалась острая нехватка медработников, начальство выявило студента-медика Бориса Лесняка. Его положили в больницу, подлечили и сделали фельдшером. Это была его первая самостоятельная медицинская работа.

И работы хватало. «Голодные, истощённые люди умирали от общего переохлаждения организма, так называемой гипогликемической комы. Умирали от дистрофии, авитаминоза, пневмонии, дизентерии.

Своей бани второй лагпункт не имел. Холод в бараках заставлял спать не раздеваясь: в обуви, в бушлатах и шапках. Поголовная вшивость являла собой настоящее бедствие и отражалась не в последнюю очередь на производительности труда. Нередко на утреннем разводе кого-нибудь недосчитывались и находили потом на нарах уже окоченевший труп».

Была середина зимы, и надо было принимать какие-то срочные меры. Где-то раздобыли походный воинский фургон-дезкамеру отапливаемую дровами. Однако вынутые после прожарки вещи оказались сырыми, а насекомые невредимыми. Прогрели до более высокой температуры: тот же эффект. Что делать? Ведь вывести работяг на участок во влажной одежде в сорокапятиградусный мороз – значило их погубить.

«Я возился с очередной кучей одежды, только что вынутой из дезкамеры. Я расстелил на снегу телогрейку после прожарки и рассматривал швы, наклонившись над ней. Вдруг я заметил, как на угольно-чёрном фоне влажной одежды появилось сразу два-три белых округлых пятнышка. Потом ещё и ещё. Они "зажигались", как звёзды на небе. Я наклонился ниже. Никаких сомнений, то были вши. Они замораживались и вздувались. Живая серая вошь, замерзая, меняла окраску – делалась белой. Я стоял поражённый этим открытием».

Оказалось, что вши на морозе просто лопаются и осыпаются, если хорошо встряхнуть одежду.

Военный атташе

«В 1942 году после тяжёлой пневмонии в барак выздоравливающих попал Иван Пименович Поршаков. Первые две недели он с постели почти не вставал, разве только по нужде. Нужда заставила выходить из тёплого помещения на улицу в сорокапятиградусный мороз. Дежурные бурки, сшитые из старых телогреек, на шинном ходу (подошва бурок делалась из старых автомобильных покрышек), дежурный бушлат, дежурная шапка – один комплект на всех».

Для терапевтического отделения лагерной больницы Поршаков оказался подлинной находкой. Через полгода Иван Пименович стал фельдшером, быстро овладел шприцем, виртуозно делал внутривенные вливания, сам перезатачивал тупые иглы, научился ставить банки и клизмы. Дальше – больше. Из консервных банок и электроспирали он соорудил несколько рефлекторов инфракрасного облучения, которыми прогревали пневмоников, и они хорошо шли на поправку.

В феврале 1943 года всех оставшихся на прииске больных перевели в центральную больницу Севлага. Туда же перевели Бориса Лесняка и Ивана Поршакова.

И когда больница стараниями главврача Нины Савоевой (см. публикацию в ЗС «На волнах памяти» ¹) «выбила» разобранную и некомплектную, но такую нужную рентгеновскую установку, Иван Пименович заявил, что попробует её собрать сам. Рентген заработал, а Поршаков стал ещё и рентгенотехником, и рентгенлаборантом.

Но и это ещё не всё. Из хлама, лежавшего в углу больничной электростанции, этот умелец соорудил гальванотерапевтический аппарат, а из белой жести и электроплитки – соллюкс. Так Иван Пименович стал ещё и фельдшером созданного им физиокабинета.

Лишь спустя многие годы, уже будучи в Москве, Борис Николаевич узнал, что Иван Пименович был военным атташе в Германии.

Вишня с «Перцем»

Павел Губенко работал в лагере фельдшером и как большесрочник не имел права выхода за зону без конвоя. До своего осуждения по «делу Скрыпника» и обвинения в украинском национализме он был известен как Остап Вишня, печатаясь под этим псевдонимом в газетах и сатирических журналах. В разгар Второй мировой войны Павлу Михайловичу было за пятьдесят. К этому времени он уже отсидел лет десять из своего длинного срок и был человеком весьма больным.

«Незадолго до открытия второго фронта Остапа Вишню срочно, под конвоем, из лагеря увезли. В лагере думали, что увезли на расстрел.

Прошло несколько месяцев, и заключённый Михаил Гаврилович Лангефер получил письмо от Остапа Вишни, в котором рассказывалось следующее.

В какой-то канадской газете, издаваемой канадскими украинцами, появился, портрет Остапа Вишни, а под ним статья призывающая не открывать второй фронт, так как нельзя иметь дело с мучителями Остапа Вишни, человека доброго, безобидного, весёлого и больного. Верить большевикам нельзя. Вишня – любимец народа – десять лет содержится в тюрьме, у него язва двенадцатиперстной кишки, он обречён и т. д., и т. п.

Остапа Вишню привезли сначала в Москву, накормили, помыли, переодели. Потом с ним потолковали, перевезли в Киев, посадили его в редакторское кресло журнала "Перецъ" и сфотографировали. Фотография Вишни с его статьёй "Как большевики мучают Вишню", в которой он издевается над зарубежными "сплетнями" о себе, была опубликована в журнале "Перецъ"».

Ниспровергатель монументов

«На главной аллее магаданского городского парка стояла бетонная статуя в хромовых сапогах. Её рука, указывающая путь прогрессивному человечеству, была направлена в сторону сопки, под которой в тридцатые годы местный лагерь расположил свой пространный некрополь.

Человек, воплощённый в бетоне, умер, по официальным данным, 5 марта 1953 года.

Б. Н. Лесняк и В. Т. Шаламов. 1960-е гг.

То ли под влиянием классики ("Каменный гость", "Медный всадник"), то ли по мотивам иного порядка во вторую ночь всесоюзного траура кто-то отбил у статуи руку. Бетон, замешанный некогда без большого усердия, рассыпался на куски, обнажив толстый рифлёный железный прут, на котором держалась указующая десница. Форма рассыпалась, оголив содержание…

Совершённое ночью кощунство представило удивлённому взору привычный, примелькавшийся образ как бы в новом, внутреннем свете. Весть о случившемся облетела город. Засуетились в верхах. Срочно был вызван куда полагается скульптор М. М. Ракитин, мирно отогревавший после войны и лагеря насквозь промёрзшие кости в собственном домике на Марчеканском шоссе.

Ракитин ненавидел Учителя страстно, люто, самозабвенно, давно и открыто… Ракитин не скрывал своих негативных чувств к Учителю никогда и нигде, даже в БЕРЛАГЕ, спецлагере для политзаключённых, постоянно рискуя продлить свой лагерный срок до плюс бесконечности.

Скульптору было предложено в течение ночи и остатка текущего дня восстановить разрушенную деталь монумента. Никогда ещё жизнь, богатая драматическими ситуациями, не ставила перед ним столь острой альтернативы. А за спиной стояли дымящаяся от разрывов земля, плен, репатриация, этапы и транзитки, сторожевые вышки и предупредительные зоны, голод и белое безмолвие. На лбу, на спине и на правом колене ещё чувствовалось присутствие пятизначного номера, а в домике на Марчеканском шоссе оставались в тревоге недавно приехавшие к нему из России жена и два вихрастых подростка.

Невероятное свершилось. На следующее утро, поблескивая матовым псевдобронзовым светом, тяжёлая каменная рука, с коротко остриженными ногтями, твёрдо указывала человечеству прежний, единственно правильный путь…

После XX съезда, в одну из глухих ночей памятника Лучшему другу физкультурников не стало. Ракитин не спал эту ночь – он низвергал монументы.

Ракитину довелось опрокидывать ещё один монумент – стометровую бронзовую фигуру Сталина, установленную в своё время у входа в Волго-Донской судоходный канал. Делал он это по поручению автора монумента, известного скульптора Евгения Вучетича. Вучетич знал, что лучше Ракитина никто этого поручения не выполнит…

В шестидесятые годы Ракитин принял на себя основную тяжесть работ на Мамаевом кургане…»

Колымчане поневоле

Две главы своей книги Борис Лесняк специально посвятил людям весьма достойным, талантливым, порой – просто выдающимся, чьи судьбы были сломаны преступной машиной.

В журнальной статье о всех не расскажешь, но упомянуть хотя бы кратко некоторых я просто обязан.

Это режиссёр московского драматического театра Станиславского Леонид Варпаховский.

Это спасённый Борисом Лесняком и Ниной Савоевой от неминуемой гибели в лагере будущий автор «Колымских рассказов» Варлам Шаламов. (Привожу краткий отрывок из его рассказа «Перчатка»: «О Борисе Лесняке, Нине Владимировне Савоевой мне следовало написать давно. Именно Лесняку и Савоевой… обязан я реальной помощью в наитруднейшие мои колымские дни и ночи. Обязан жизнью…»)

Это лагерный врач Яков Уманский – человек, талантливый сразу в нескольких областях: сильный шахматист и математик, заполнявший досуг разбором шахматных партий и решением задач по интегральному и дифференциальному исчислениям; знаток древнегреческого, латыни, древнееврейского и арабского языков, основных европейских языков, находивший в лагере время изучать ещё и грузинский. Уманский всегда работал врачом широкого профиля, одна из его идей – диагностика некоторых заболеваний по запаху.

Нельзя не упомянуть Петра Семёновича Каламбета, заведовавшего Первым терапевтическим отделением центральной больницы Севлага.

«Знание людской природы и верный глаз Петра Семёновича являлись для главврача большим и ценным подспорьем». Именно он разыскал в своём отделении и предложил главврачу в качестве повара бывшего шеф-повара ресторана московского ипподрома, который оказался магом и волшебником в своей области и помог организации полноценного питания больных. В палате выздоравливающих и слабосильных Каламбет нашёл влюблённого в свою профессию агронома, с помощью которого главврачу удалось быстро создать развитое подсобное хозяйство: парники, теплицы, открытый грунт. Больные стали получать свежие огурцы, помидоры, капусту, редис, морковь, свеклу и брюкву.

И именно от Каламбета исходила инициатива применения асцитической жидкости как естественного и весьма эффективного кровезаменителя после того, как он со своим коллегой обнаружил об этом монографию в журнале «Клиническая медицина» (см. нашу первую публикацию «На волнах памяти»).

До ареста этот грамотный, опытный врач, умный и проницательный человек был посольским врачом в одной из западных стран.

И, наконец, назовём лагерного врача, а затем лечинспектора Санотдела Севлага Макса Львовича Пинхасика, человека героической и трагической биографии, члена РКП(б) с 1920 года, арестованного по ложному доносу в 1935 году. Первоначальное наказание – три года ссылки за «моральную ответственность за убийство Кирова», потом пять лет Колымы за «троцкистскую деятельность». После XX съезда КПСС «его лишили звания "врага народа", и он обрёл статус "старого большевика", ветерана партии…

Его интеллигентность, которую он и при желании не мог бы скрыть, такт, острый ироничный ум, демократичность и доброе сердце – всё это притягивало к себе».

Макс Львович слушал в своё время блистательные лекции Бехтерева и овладел методом его лечебного гипноза. «Его рассказы лишены вымысла, это – куски жизни, нерядовые, яркие, которые хранит его память…»

Вот один из многочисленных рассказов Пинхасика в изложении Бориса Лесняка.

«Года 1936-го, месяца сентября, дня 28-го в 10 часов утра с приёма в амбулатории Туруханска врач Пинхасик был вызван в райотдел НКВД. Читая передовицы того времени, было ясно, что от такого вызова можно ждать. Макс Львович снял халат, тщательно вымыл руки и направился в "хитрый домик".

– А, доктор, садитесь! – приветливо встретил его уполномоченный райотдела. – Расскажите нам какой-нибудь анекдот про бедного еврея.

Пинхасику было не до шуток, и он молчал. Наконец, следователь приступил к делу.

– Вы обвиняетесь в том, что занимались контрреволюционной агитацией, сравнивая советскую власть с раввином. Чему вы удивляетесь? Вы же рассказывали анекдот про козу и раввина?!

"Что ответить?" – подумал Пинхасик. – "Рассказ Шолома-Алейхема – классика еврейской литературы – явился причиной обвинения. Какое отношение имеет Шолом-Алейхем, умерший в 1916 году в Америке, к Советской власти?"

– Разрешите, – обратился он к оперу, – рассказать вам один контрреволюционный анекдот?

– Не разрешаю, – отвечает тот. А по глазам видно, что анекдот его интригует.

Не дожидаясь разрешения, Макс Львович начинает рассказывать:

"Один еврей идёт по улице и кричит: "Идиот!" Подходит к нему городовой и говорит:

– Жидовская морда, ты арестован!

– За что?

– За оскорбление Его императорского величества.

– Позвольте, пан городовой, я ругал Рабиновича.

– Знаем, кто идиот, – с величественным видом ответил городовой…"

– Я не хочу вас обидеть, гражданин следователь, – сказал Пинхасик, – но крамольные мысли были у городового, а не у еврея. Извините меня, но вы действуете подобно городовому. Вывод контрреволюционный сделали вы.

Следователь продолжал ходить по кабинету и уже не скрывал улыбки. Понравился ему анекдот. Однако для соблюдения ритуала произнёс без злости:

– Вот видите, даже здесь, в НКВД, вы занимаетесь контрреволюцией!

Дальше пошёл разговор по обычному трафарету для тех мрачных времён. Итогом явился приговор без суда: пять лет исправительно-трудовых лагерей.

И загремел Макс Львович на ещё не обжитую Колыму. Да ещё с формулировкой "За контрреволюционную троцкистскую деятельность"».

Чтобы заключить рассказ о Пинхасике, привожу свидетельство Бориса Лесняка о том, как Макса Львовича реабилитировали.

«После XX съезда начали приходить на Колыму реабилитации бывшим "врагам народа". Прошёл год, второй, а Пинхасик всё ещё оставался с клеймом. Тогда он написал заявление следующего содержания: "В ЦК КПСС. Довожу до вашего сведения, что в посмертной реабилитации не нуждаюсь".

Ни просьбы. Ни жалобы. Недели через две его вызвали в милицию.

– Распишитесь. Вы реабилитированы, – сказали ему…

– Раз я не виновен, разрешите ознакомиться с моим делом.

– Вы что! Разве можно! Дело секретное.

– Тогда я не возьму документа о реабилитации!..

Пришлось работнику милиции показать Максу Львовичу собранный следователем уголовно наказуемый материал: "Женат, имеет маленькую дочь, работает в мединституте" и логично вытекающее отсюда заключение: "Занимается дискредитацией вождей партии и правительства"».

В высоком смысле этого слова

В качестве начальника санчасти прииска, первой и недолгой в жизни Бориса Николаевича административной должности уже после отбытия срока, он вёл приём в одном из лагпунктов. Это было в 1947 году.

Один из пришедших на приём сразу привлёк внимание Лесняка.

«Я сам был доходягой, доходяг повидал, но то, что я увидел тогда, меня поразило. Я увидел скелет, обтянутый кожей, не мог понять, за счёт чего он удерживается в вертикальном положении. Поражала несоразмерная телу большая голова. С этой головы смотрели на меня василькового цвета смеющиеся глаза. Смеющиеся глаза и этот скелет явили такой контраст и выглядели столь нелепо и неестественно, что перехватывало дух…

Я подошёл к человеку-скелету.

– Вы что, в самом деле ни разу не были в амбулатории? – спросил я.

– Не был, – ответил он. Лицо его доверительно улыбалось.

– Почему? – вырвался у меня недоуменный вопрос, с подобными явлениями я ещё не встречался. Менее истощенные постоянно осаждали медпункты с традиционными жалобами: "Ноги не шагают", "Работать не могу", "Всё тело болит". И это не было симуляцией.

– Почему в таком состоянии вы не обратились в амбулаторию?

– Ну как, я ничем не болею, – ответил он.

– Вы же едва держитесь на ногах!

– Всё от Бога, – сказал он смиренно. И улыбнулся».

Этим заключённым был Войцех Дажицкий, 1918 года рождения, поляк, католический священник в Житомире.

	Н. В. Савоева и Б. Н. Лесняк 1990-е гг.

Органы НКВД арестовали его в марте 1946 года, а уже в июле он услышал приговор: статья 58, пункт 10, срок – 8 лет исправительно-трудовых лагерей. На следствии он был обвинён в распространении католицизма, в оказании религиозной помощи православным и хранении антисоветской литературы (стихи Мицкевича и… «Интернационал» на польском языке).

Войцех попал на Колыму летом 1947 года и работал в открытом забое по 12 часов на откатке породы с нормой 80 тачек за смену.

«Месяца два колдовала Нина Владимировна (главврач лагерной больницы Н. В. Савоева, ставшая в конце 1946 года женой Бориса Николаевича – А. Л.) над Дажицким…» В конце концов, несмотря на пятьдесят восьмую статью, супругам удалось взять Войцеха к себе в дом в качестве дневального: редкие исключения делались для высокого начальства и врачей. И это спасло Войцеху жизнь.

После освобождения из лагеря в 1952 году жизнь Дажицкого складывалась трудно: «неустроенность, скитания, унижения, издевательства уполномоченных "от религии" долго сопровождали его. Только в 1957 году он получил приход с костёлом в посёлке Городковке Крыжопольского района Винницкой области. Здесь много поляков и украинцев-католиков. Дажицкий занял своё место в жизни и все остатки сил отдал служению людям и Богу». В его пастве «нет алкоголиков, правонарушителей, лодырей. За тридцать лет его работы в Городковке не было ни одного развода…

В 1974 застойном году на квартире ксендза и в костеле был проведён погромный обыск. Антисоветской литературы, радиопередатчика не нашли. Даже стихов Мацкевича и "Интернационала" на этот раз не было».

Борис Николаевич и Нина Владимировна до конца жизни переписывались с Войцехом. Им известно, что Войцех встречался с папой римским Иоанном Павлом Вторым во время Ассамблеи епископата и что тот отнёсся к Войцеху с исключительным теплом и вниманием.

В одном из писем Дажицкому Борис Николаевич назвал себя атеистом. И получил следующий ответ «Одно Ваше слово ударило меня как бы током. Почему Вы зачислили себя в число "безбожников". Ведь Вы всю жизнь творили Божьи дела. Вы спасали людей несчастных, а написано: "Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, это сделали Мне" (Матфей, 25-40). Значит, не так уж плохо…

Вы же не враг Сотворителя. Вы ищете Его всегда, когда ищете правду и, думаю, её найдёте – я этого Вам от всего сердца желаю».

Я думаю, многим читателям близка такая вот мысль Бориса Николаевича: «…не приму я в конце жизни какой-либо веры. Я за то, чтобы Бога носить в себе, в сердце, в душе, в жизненных принципах. Именно к этому в итоге, я думаю, стремится любая религия, как к конечному результату своих усилий».

Вот почему «колымский доходяга, приисковый дистрофик Валька Дажицкий, вырастает в моих (Бориса Лесняка – А. Л.) глазах в Войцеха Якубовича Дажицкого…, отдающего свою жизнь без остатка состраданию, милосердию, утешению и воспитанию в своей пастве человеческого начала в высоком смысле этого слова».

О людях с гипертрофированно развитым чувством гражданского долга

1972 год. «Тридцать пять лет Колымы, двадцать два – Магадана остались позади, за кормой… Оформлена пенсия, готовят расчёт, в пути – контейнер с вещами…

Конец августа. Яркое бодрое утро. Прозрачный воздух с лёгкой прохладцей. Я, дочь, зять и крошечная внучка в голубой коляске вышли побродить по воскресному городу. Свой "Зенит" я зарядил цветной обратимой плёнкой. Можно на прощанье поснимать город, который я знаю почти от рождения, не моего, конечно, а города…

Мои спутники стали подниматься к Дворцу профсоюзов, и я решил выйти на Пролетарскую, где не бывал давненько, и поглядеть на дом, в котором мы прожили свои первые девять магаданских лет (после отбытия срока заключения – А. Л.)… Вот оно первое слева окно, точнее – проём. Окно комнаты номер тринадцать – моей комнаты, нашей… целая вереница воспоминаний.

– Ну что ж, с богом! – подумал я. – Надо щёлкнуть на память!..

Закрывая аппарат, я поглядел в сторону проспекта Ленина, на который был намерен выйти. От гостиницы "Магадан" навстречу мне шёл очень пьяный мужчина, которого хмель кидал из стороны в сторону. Ой-ля-ля! Он споткнулся о шестигранник магаданского тротуара и, сделав два-три шага вперёд с протянутыми руками, растянулся плашмя, делая безуспешные попытки подняться. Я закинул аппарат за спину, чтобы не мешал, и подошёл к нему. Глянул по сторонам, не позвать ли кого на помощь, и никого не увидев, принялся за дело. С большим усилием я поставил его на ноги, и подтолкнул легонько… Отряхнув себя, я зашагал в сторону дома…»

А вскоре к Борису Николаевичу подошёл мужчина в сером пиджаке, представившийся дежурным по областному управлению КГБ, и пригласил его проследовать с ним в стоявшую неподалёку чёрную «Волгу» с открытыми дверями.

«Через две минуты машина остановилась у подъезда "хитрого дома". "Давненько меня сюда не приглашали", – подумал я…

Мы прошли мимо часового и вошли в открытую дверь небольшой комнатки на первом этаже. Возле окна на стуле сидела женщина средних лет, бедно одетая. Она сидела очень прямо, словно на исповеди или причастии. Косынка, повязанная у горла, была сброшена на затылок. Со смуглого её лица горящие тёмные глаза смотрели на меня в упор.

Дежурный сел за стол, предложил мне сесть напротив и стал разбирать письменные принадлежности.

– Это он, это он! – выкрикнула женщина. – Я его сразу узнала.

– Он, он! – подтвердил шофёр. – Я за ним долго наблюдал…»

После выяснения места жительства и работы Лесняка дежурный КГБ продолжил разговор:

– Борис Николаевич, – сказал он, – вот эти два человека видели, как вы фотографировали детей на развалинах дома по Пролетарской улице и фотографировали пьяного, лежащего на тротуаре. Зачем вы это делали? Для какой цели?

– Я не фотографировал ни детей, ни пьяного…

– Как не фотографировал! Как не фотографировал!

Он фотографировал через окошко детей, которые были внутри. Я это прекрасно видела. Не верьте ему! – закричала женщина.

– И пьяного он снимал. Я как раз на углу возле гостиницы дежурил и всё видел, товарищ дежурный офицер! – сказал шофёр…

– Ну, хорошо, – повернулся я к шофёру, – вы видели, как пьяный упал, вы видели, как я его снимал, тогда вы должны были видеть, как я его поднимал. Видели?!

– Ну, видел, – сказал он наступательным тоном.

– Значит, видел! И лежал он долго. Пьяный упал, когда я фотографировал дом…

– Ага, сознался! – закричала женщина, даже покраснела от азарта…

Я продолжал:

– И лежал он к вам ближе, чем ко мне. Что же вы, шибко сознательный гражданин, не подняли человека с дороги?! А я ещё искал, кто бы мне подсобил. Вы, чай, лет на пятнадцать помоложе меня…»

Затем Борис Николаевич рассказал, как было дело, и в доказательство своей правоты предложил проявить отснятое им.

– Что же касается моих обвинителей, – я посмотрел на них внимательно, – у меня нет к ним претензий. Эти люди с развитым чувством гражданского долга и высокой бдительности, высочайшей, что заслуживает глубокого уважения.

Я глянул на моих обвинителей и прочитал на их лицах смешанное чувство: досады от того, что охота сорвалась, и гордости от моих комплиментов. Думаю, что преобладало первое.

– Вы можете идти, – обратился офицер к свидетелям. Они неторопливо поднялись. И было видно, что людям с развитым чувством гражданского долга очень не хочется уходить…»

А спустя несколько минут дежурный офицер принёс свои извинения Борису Лесняку.

«Ну что вы! Всё в порядке, – успокоил я его. – Всё ж лучше перебдеть, чем недобдеть. Я так думаю. Мне можно идти?

– Да, да, конечно, – сказал дежурный офицер.

– Пустят без пропуска?

– Я вас провожу.

И проводил меня до тяжёлых дверей КГБ.

Выйдя на улицу, я вздохнул полной грудью. Приятно выходить из этого дома…»

И теперь, когда почти полвека минуло после преступного государственного безумия, невозможно не изумиться тем «homo soveticus»ам, которые заявляют, что, дескать, репрессии, может быть (?!), и были, но без них мы бы не выстояли против гитлеровцев, не изумиться тем, кто откровенно скучает по товарищу Сталину, ходят с его портретами и с лёгкостью провозгласили себя преемниками КПСС, даже не думая посыпать голову пеплом!

Мне осталось лишь добавить то, о чём в книге Бориса Николаевича не сказано. В 1976 году, спустя три с лишним года после возвращения в Москву и выхода на пенсию, он вместе с инженером Александром Фюрстенбергом и журналистом Борисом Марьямовым основал Московский клуб афористов. Заголовок этой статьи – один из блестящих, выстраданных афоризмов Бориса Николаевича Лесняка.

¹ См. Здравый смысл № 1 (42) зима 2006/07, с. 62 – 65.

Борис Лесняк ИЗБРАННЫЕ АФОРИЗМЫ

Ирония – предохранительный клапан желчного пузыря. Как медленно мы взрослеем и как быстро старимся… Исповедь в чужих грехах – это уже донос. Меняю любовь ближнего на вежливость и терпимость. Иные мысли нужно выводить на поводке и в наморднике. Умы как ножи – затачиваются друг о друга. Политика кнута в том, чтобы выглядеть пряником. Если фарс долго не сходит со сцены – это трагедия. Всегда есть зады, тоскующие по розгам. Согнутый в дугу – распрямился в оглоблю. Заткнуть рот легче всего пирогом. И возле пылающего глагола можно погреть руки. Туалетное мыло «Понтий Пилат». Думаю, умывать руки научились раньше, чем мыть. Социальное равенство – это когда всем плохо. У наших берегов и Великий океан становится Тихим.

Чем уже лоб, тем шире возможности. Мы – общество полусытых и полуобразованных, где сытые – полуобразованны, а образованные – полусыты. От факела бдительности загорались костры инквизиции. Известны случаи, когда аргонавты следовали к золотому руну под конвоем. Вновь призрак бродит по Европе. Уже с протянутой рукой… В лесу поднятых рук легко заблудиться. Главные достижения цивилизации: штаны, колесо и колючая проволока. Удивительное свойство Слова – расходиться с Делом. Берись за ум, чтобы не хвататься за голову! He надо резать правду-матку, пусть живёт! Вот и застойные годы прошли, а достойных нет… Лета – водоём, куда спускают сточные воды Истории. Если выдавливать из себя раба по капле, жизни не хватит!