ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ Зима 2007/2008 № 1 (46)

СВЕТСКОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ: ПОИСКИ СМЫСЛОВ

к разуму

Мысли о науке, религии и современной культуре

Окончание. См. выпуски ЗС № 3 (44) лето 2007 и № 4 (45) осень 2007

Источник религии. С моей точки зрения, главный источник религии – страх человека перед ответственностью за свою жизнь. Человек боится присвоить себе жизнь, войти в обладание тем, что ему уже дано. Трудно огульно осуждать человека за этот страх. Ответственность очень высока, не все её осознают. Многие из тех, кто осознали, идут в религию за высшей санкцией по поводу жизни. Некоторые, исходя из своего опыта, пытаются определить ценности жизни сами.

Проблема заключается в том, что человек боится оставаться в одиночестве перед лицом жизни и смерти. Ему нужна социальная поддержка. Религия – это древняя форма социальной поддержки человека перед лицом жизни и смерти. Человек при этом совершает обмен, – он получает психологическое спокойствие в обмен на свою верность. Причастие умирающего (это причастие богу, который символизирует конфессиональное и национальное единство) совершается в обмен на его соответствие религиозным нормам.

Каждый человек выбирает – либо принять на себя ответственность за жизнь или смерть, принять их как личность, либо сместить эту ответственность на социальный уровень.

Принять на себя ответственность за жизнь и смерть – это значит отказаться от слов, которые употребляются для объяснения этих феноменов социумом; принять их во всей неизвестности.

В то же время, сегодня люди уже не требуют от умирающего мифологической верности в обмен на свою поддержку.

В последнее время я думаю о том, что религия каким-то странным образом – не пойму, каким, – связана с природой, с животным миром. Словно она выросла из него. Это невозможно доказать, но я в этом уверен.

Верующие люди – глубинные пессимисты. Они не могут принять жизнь без представления о некоем идеальном небесном порядке, который «блокирует» все «тёмные» стороны жизни. Вера – это иллюзорная гарантия существования. В вере человек черпает надежду, что, на самом деле, «смерти нет», что зла существовать не должно и т. д. Проживая, как и все люди, реальную жизнь с её радостями и бедами, ментально верующий цензурирует жизнь, «растворяет» её «тёмную» сторону (зло, болезнь, смерть) как псевдореальную.

Ницше был прав, обвиняя христианство в нежелании принять жизнь такой, какая она есть. Суть дела проста: человек боится боли. И если он не может устранить её, то он стремится хотя бы «идеологически нейтрализовать» её.

«Бог есть любовь». Есть ли какой-то серьёзный смысл в этой фразе? Представим себе древнего грека, который теряет любимого сына, – он будет роптать на богов, а, с другой стороны, смиряться с их волей. Представим себе христианина в той же ситуации. Всё то же самое. Он будет роптать и, одновременно, смиряться с волей бога. То, что «бог есть любовь», в данном случае ничего не меняет. Восприятие основных жизненных эпизодов во всех религиях одинаково. «Бог есть любовь» – просто некая особенность христианской религиозной риторики. В реальной ситуации это не играет роли. Христианин будет религиозно утешать себя точно так же, как и древний грек. И учение о воскресении тоже ничего не меняет, потому что люди-то не воскресают.

Христианство и магизм (продолжая предыдущие размышления). В апологетической литературе очень часто противопоставляется христианство и магизм. Последний преподносится как нечто примитивное, преодолённое дальнейшим религиозным развитием. На самом деле, в христианстве довольно много магизма, больше того, он есть в любой религии. Если понимать под магизмом попытки человека влиять на потусторонний мир, то очевидно, что он есть в христианстве, хотя, может быть, в более тонкой форме. Христианин, который постоянно молится, ходит на службы, делает добрые дела, – всё это воспринимает как вклад в небесный банк, который обязательно будет ему выдан, да ещё и с процентами (кстати, такого рода финансовые выражения – приняты среди святых). Религия вырастает из страха человека перед судьбой – и её главная цель – «задобрить» судьбу жертвами, выполнением заповедей и т. д.

Христиане очень много говорят о любви, но, на самом деле, их любовь обусловлена конфессиональными и даже национальными (и расовыми) границами. Конечно, они пытаются любить и конфессионально и национально чуждых им людей, – но каждый раз это происходит (если вообще происходит) с каким-то преодолением себя, каждый раз это преподносится как некая победа христианской истины над косной человеческой природой и т. д. Христиане каждый раз словно хвалят сами себя, говоря о том, что их любовь безгранична. Всё это выглядит очень смешно, потому что обычный современный европейский человек уже не рассматривают любовь, преодолевающую границы, как нечто сверхъестественное, это, скорее, – норма, никто не собирается ею хвалиться.

Две жизненные позиции (читая Ницше). В этой жизни есть только две позиции: сильного и слабого. Естественно, это не имеет никакого прямого отношения к физической силе или деньгам («хозяин жизни»). Позиция слабого состоит в том, что он воспринимает жизнь вообще и свою собственную жизнь как нечто, что принципиально зависит от внешних факторов, – от бога, от государства, от каких-то людей, от денег. В этот внешний фактор может быть превращено всё, что угодно. Слабый везде ищет силы, которая будет его мучить. И он будет мучиться всю жизнь.

Позиция сильного: его жизнь зависит от него самого. Сильный присваивает себе свою жизнь (не чужую ). Он – настоящий хозяин жизни. Он сам принимает решения, он сам является источником оценки своей жизни. Сильный превращает свои беды и проблемы в своё счастье. Тот внутренний резервуар, который по его недосмотру заполнился несчастьем, он заполняет радостью. Сильный понимает, что тот «внешний фактор», который мучает слабого, – это, на самом деле, он сам, и прекращает мучение.

Страх говорит нам, что мы не можем быть другими, чем мы есть сейчас. Храбрость говорит, – что можем.

Религия даёт человеку смысл жизни, и в этом отношении она выгодно отличается от нерелигиозного знания. Однако смысл, который даёт религия, какой-то слишком гарантированный, всеобщий, навязчивый. Религия даёт человеку слишком много смысла. Ребёнок, вырастающий в религиозной семье, напичкан смыслом жизни задолго до того, как он задумался над ним. Религия перенасыщена смыслом, она его постоянно производит и перепроизводит.

На самом деле, вся прелесть смысла жизни в том, что он открывается случайно – в созерцании природы, в философских озарениях, во встрече. Догматизация противопоказана смыслу жизни. Смысл жизни является «в гласе хлада тонка». Смысл жизни апофатичен. Со смыслом жизни нельзя обращаться грубо, – нельзя жёстко фиксировать его. Например, учение о бессмертии души. Вопрос о смерти и о том, что будет после неё – великая загадка. Однако религия заверяет нас, что она эту загадку разрешила, она отлично знает, что «там» будет, и требует признания этой истины от других. Мне кажется, по-настоящему определился в своём отношении к этой проблеме не религиозный человек, которому просто «предписано» верить, а нерелигиозный, который свободно открывает здесь что-то для себя.

Христианство (и религия как таковая) – это радикальный романтизм, вера в добро и любовь, в то, что все заповеди выполнимы и т. д. То есть это явное завышение планки требований к своей собственной жизни.

Одно и то же утверждение, – например, о том, что нам трудно понять смысл жизни, – может иметь разные значения в зависимости от возрастного контекста. Современный юноша, дезориентированный и безвольный, может говорить, что в его жизни нет смысла. В таком человеке мы видим духовную пустоту, жажду наполниться смыслом, каким-либо мировоззрением, религией и т. д.

Когда же взрослый человек, прошедший через многое, говорит, что ему трудно сформулировать, в чём смысл жизни, – это может происходить не от недостатка, а от избытка, не от пустоты в душе, а наоборот. Взрослый человек понимает, насколько беспомощны слова перед лицом жизни. Юноши верят в слова. Взрослые не верят в слова. Юноши не познали жизнь до конца и поэтому им нужны слова, которыми они отгораживают себя от жизни. Взрослые понимают, что жизнь сверхбогата и никакие слова этого выразить не в состоянии. Что выражать это в словах – тем более догматизировать – просто излишне.

Вот забавно – поиск смысла жизни как форма бегства от неё.

И, всё-таки, в чём же смысл жизни? Смысл жизни в самой жизни. Смысл жизни в том, чтобы жить, не изменяя себе. В том, чтобы уважать человеческое достоинство в себе и в других. Кажется, этого не мало. Смысл жизни в том, чтобы жить, – не уклоняясь, борясь за свои права, соблюдая свои обязанности, погружаясь в партикулярное, не забывая, что оно партикулярно. В том, чтобы любить что-то и кого-то.

Нужно не искать смысл в жизни – какой-то нарочитый, который можно повесить на стенке и любоваться на него и показывать его всем (как в религии), – а в том, чтобы прожить жизнь так, чтобы она имела смысл.

Если под «смыслом жизни» понимать очередную попытку набросить сеть слов на Реальность, то мне это неинтересно. Мне кажется, что Реальность открывается нам тогда, когда мы уходим от стереотипных, банальных смыслов. Однако, когда мы делаем это, люди говорят нам, что мы впали в абсурд, в бессмыслицу.

Жизнь – это цепочка откровений.

Добро в том, чтобы быть самим собой.

Реальное добро и реальная любовь вне подозрений. Сомнение вызывает какой-то искусственный культ добра и культ любви.

Религия отчуждает человека от самого себя. Но человек, который идёт в религию, именно этого и хочет.

Должен ли человек преодолевать самого себя? Должен. Но только во имя тех целей, которые ставит перед собой он сам, а не отчуждённая религиозная традиция.

Вообще религия видится мне духовным детским садом для человечества и человека. Детсадом, в котором всё преувеличено, и поэтому в ней многое верно, только нужно резко уменьшить масштаб. Человек чаще всего совершает ошибки, но не грехи. Сам человек, а не бог, должен быть «администратором жизни». Жизнь человека должна быть перспективна, осмыслена, но это не значит, что ради этой перспективы нужно уходить в монастырь (потому что в этом случае перспектива убивает саму жизнь).

Вопрос к верующим. Хочет ли бог, чтобы верующий слушал голоса своего разума? Если хочет, – то почему все религиозные традиции призывают «подчинить разум вере»? А если не хочет, – то зачем он дал нам разум?

Верующий всегда защищает своего бога. Верующий человек всегда занят тем, что защищает своего бога. Кончились деньги, заболел ребёнок, проблемы на работе – всё это требует скорейшей защиты бога, ведь он – добрый и любящий и не может допустить, чтобы с верующим в него что-то произошло. Значит, говорит себе верующий, эти несчастья – посланы богом для какой-то цели, из любви ко мне.

Неверующему в этом отношении проще – он никого не защищает, ругается матом на судьбу и постепенно забывает о своём несчастье.

Взрослый Бог. Я верю во взрослого Бога. В философии Просвещения такую веру называли «деизмом». Взрослый Бог – уважает человека, его жизнь, его выбор, его судьбу. Взрослый Бог не навязывает себя человеку. Ему не нужно молится о том, чтобы «у нас было побольше денег» и прочем подобном. Он призывает нас меньше верить и больше думать. Его любимая пословица: «бог-то бог, да будь и сам неплох».

Против Ницше. При всём своём величии Ницше, с моей точки зрения, многое напутал в наших современных головах. Помню, когда я был студентом, я прочитал почти все его книги (не всё, конечно, понимая). Думаю, не в последнюю очередь по вине Ницше у меня (и не только) сформировалось какое-то полярное представление о жизни – либо христианство, либо полное безумие, либо сверхчеловек, либо обезьяна.

Ницше почему-то связывал свободу человека не со стабильностью, а с её полным отсутствием. Это примитивное понимание свободы. Но русские – и некоторые европейцы – усвоили эти ницшевские уроки, потому что они соответствовали нашему менталитету. Человек либо вообще не принимал никаких законов, либо, наевшись такой «свободной» жизни, ударялся в христианство. Из-за Ницше.

Да, как ни странно, мне кажется, что именно Ницше настроил многих по отношению к христианству позитивно. Он был слишком зациклен на христианстве, слишком его ненавидел и постоянно о нём говорил. Ницше был уверен, что если мы до конца проникнемся идеей «смерти бога», то вся наша жизнь должна радикально измениться, перевернуться и т. д. Вообще он был поэтом-философом пописывал эти изменения в загадочных поэтических выражениях. Всё это привлекало, конечно.

Ницше не понимал, что проблемы постхристианского существования европейской культуры можно решать спокойно, с помощью разума. Что христианство как вера перестало доминировать, но это не значит, что мы должны выкорчевать все его бессознательные остатки в нашей голове. Немецкий философ правильно и красиво говорил о том, что теперь сам человек – источник новых ценностей. Это правда, – но если он источник, то кто ему может запретить в этом постулировании новых ценностей совершенно сознательно использовать (и ссылаться) на старые христианские?! Ведь всё зависит от человека. Ницше же понимал процесс создания ценностей слишком экстатично, романтически.

Причина здесь была в том, что он сам ещё не оторвался от христианства окончательно. Он говорил, что нужно немедленно создавать новые ценности, как будто времени на это отпущено очень мало и в любой момент эта эпоха может кончиться. Это какой-то неуверенный в себе гуманизм.

Кураев. Кураев – это целый феномен, о нём (не о его идеях) можно диссертации защищать. В своё время, когда я воцерковлялся, его книги помогли мне понять, что православную традицию можно воспринять более глубоко, чем просто «куличики». На многих он подействовал таким образом. В том, что в современной русской церкви вообще есть молодёжь – его заслуга. Выросло целое «кураевское поколение» – оно мне не нравится, хотя, наверное, в каком-то смысле, я ему тоже принадлежал. Для сознания этого поколения характерно стремление соединить церковь и современность – часто используются какие-то современные сленговые выражения, идёт сближение рок-музыки и церкви и т. д.

Слабость этого поколения в одном, – в определённый момент, оно приходит к полному краху. Кураев – сказочник (как говорит Лимонов про Дугина), «Мэрлин», стоящий на пороге церкви. Сама же она – совсем не сказочная. Обычная религия – с насилием над мыслью, с полным безволием, с отношением к человеку как к ребёнку. Кураев же все эти черно-белые реалии хочет расцветить разными красками – и синей, и красной, и оранжевой. Расцветить получается, но реальность остаётся неизменной.

Все «апологетические аргументы», которые он приводит в своих многочисленных книгах, – всё это не аргументы, и он это прекрасно понимает. Его «аргументы» рассчитаны на людей, которые уже готовы верить, которые уже верят, и поэтому они их и принимают. Например, в своей книге «Если Бог есть любовь» он сходу сопоставляет древневавилонскую практику человеческих жертвоприношений и ветхозаветное представление о смирении перед богом как лучшей жертве. Последнее оказывается гуманнее. «Аргумент» рассчитан на людей, которые или не читали, или предвзято читали Ветхий Завет – в нём огромное количество мест, где бог приказывает евреям уничтожать другие народы, в том числе с женщинами и детьми. Это, конечно, не человеческие жертвоприношения, правда, но мне, например, всё равно в какой форме выражается жестокость. Образ бога в Ветхом Завете – это образ жестокого по отношению к человеку бога. Только верующий в бога человек может этого не замечать.

Конечно, легко сопоставить христианство, которое говорит о том, что «бог есть любовь», сформировавшееся в I в. нашей эры, с какой-нибудь древней религией, и показать, что христианство «гуманнее». Это правда. Но не стоит забывать о том, что в Индии ещё в VIII в. до нашей эры Будда и другие учителя учили о том, что не нужно причинять вред живым существам. Суть вопроса проста, и вот этого-то отец-диакон никогда не признает, – и буддизм, и христианство появляются в условиях уже достаточно развитого общества, когда ценность социальных отношений очень высока, когда «любовь» действительно востребована. Этот идеал и выражается в религиозной сфере, в каждой культуре по-своему.

Феномен Кураева – это феномен массовой культуры. Его аргументы воспринимаются людьми, которые не имеют глубокого образования. Честно признаюсь, – я к этим людям относился. Теперь, когда я лучше знаю восток, античность, меня уже труднее убедить в том, что христианство – уникальнейшая религия. Человек, который читал Гомера, с трудом поверит апологету, потому что уже в этом тексте мы встречаемся и с идеей боговоплощения, и с идеей воскресения, и со многими другими.

Религия «не рассчитана» на современного интеллигента. Это правда. Мой личный опыт, опыт многих других знакомых мне людей говорит об этом. По крайней мере, я веду речь о том случае, когда религия воспринимается целостно, от начала и до конца (а не когда с ней только заигрывают).

Проблема заключается в том, что все религии – в том числе и христианство – формировались в эпоху, когда основная масса общества была безграмотной. На эту массу религии и рассчитаны. В развитой религии всегда есть догматика, её составляли «древние интеллектуалы». Но эта догматика объективно рассчитана не на интеллектуала, а на толпу, которая отождествляет себя с такой догматикой и отделяет себя от других народов через неё. Ясно, что учение о троице, ипостасях и сущности, о двух природах во Христе – это влияние античной философии на христианство. Однако мировая философия прошла большое количество этапов развития после античности. Это христианством, естественно, не учитывается.

Мне знаком опыт интеллигента, приходящего в церковь. Сначала он на всё жадно набрасывается, читает богословскую и философскую литературу. Причём он готов верить всему на 100 %. Собственно, он верит не потому, что догматическое содержание кажется ему убедительным, а потому что он уже принял решение в пользу данного вероисповедания «оптом». «А здесь ещё есть и какие-то идеи» – с радостью думает интеллигент.

Естественно, со временем, когда он получает свою «дозу социальности», эти идеи начинают казаться ему не такими уж интересными и даже спорными. Но ведь и защищал он раньше не идеи – это второстепенно, – а принадлежность.

Религия – это принадлежность и только принадлежность, это воспроизводство принадлежности (за этим интеллигент и идёт в церковь). В этом её сила и слабость. Не верьте религиозному человеку, который говорит, что в полемике он может гипотетически отрешится от своей веры, это неправда. Он не имеет на это внутреннего права.

Современный интеллигент приходит в религию и хочет «знать всё». И узнаёт. Однако религия формировалась во времена, когда этой страсти «знать всё» ещё не было. Это чисто просвещенческая страсть. Религия раньше была миром, слабо осознающим себя, внутри этого мира бессознательно жили целые народы. Только сегодня этот мир освещается сознанием. И словно сама религия удивляется, что кто-то её узнаёт. Выведенная в этот свет сознания – многочисленными богословскими учебными пособиями, научными исследованиями в том числе религиозных людей – религия чувствует себя неуютно. Многое в ней оказывается смешным, и это признаётся самим богословами. Любопытство насыщено, религиозный импульс слабеет.

В этих условиях у интеллигента остаётся два выхода. 1. Реформация, очищение религии под знаком восстановления её истоков. Это интересно, и этого может хватить на всю жизнь. 2. Отказ от религии, перевод своего любопытства верующего в любопытство учёного. Вера превращается в религиоведение.

О религиозных реформаторах. Мне нравится наблюдать за этими людьми – это интересный тип «религиозного мазохизма». Такой человек разрушает в себе и в других религиозную традицию, но он получает от этого настоящее удовольствие, делает это как настоящий гурман. Он делает это медленно и гордится тем, что есть границы этого разрушения. Многие люди просто живут этим.

Если интеллигент хочет сохранить свою веру, ему нужно как можно дольше задерживаться на пороге церкви, «около церковных стен». Лучший способ освободится от религии навсегда – пройти через неё целиком, на 100 %. Как часто я вижу людей не последнего, а первого типа – они «за религию», но они не религиозны, или слабо религиозны.

Очень многие учёные любят разрабатывать философские концепции, в которых доказывают, что религия нужна с той или иной точки зрения. Например, Жерар считает, что религия (жертвоприношение) нейтрализует насилие в обществе. Проблема, однако, в том, что все эти небезынтересные концепции не могут стать основанием для исповедания той или иной религиозной традиции. Рациональное оправдание религии губит её.

Возможно, именно христиане меньше всего думают о христианском учении. Потому что думать – значит, в определённой степени, смотреть со стороны, сравнивать, видеть не только хорошее, но и плохое. Думать значит не верить. Парадокс – христиане не могут видеть хорошее в своей религии, потому что для них хорошо абсолютно всё.

Одно из немногих примечательных исключений – Толстой. В Толстом я уважаю эту смелость мысли – он говорил и писал то, что думали, но боялись себе в этом признаться большая часть остальных христиан. Например, он не понимал догмата искупления – ведь ясно, что искупление не изменило человеческий род, люди как грешили, так и грешат. Собственно, искупление – это поэтическая метафора, «искупил наши грехи», уже позднее она превращается в некий богословский догмат. Толстой проверил этот догмат на рациональное содержание, и он не выдержал проверки.

Вот непреложная эволюция религиозных представлений: поэтическая метафора – догмат – отрицание догмата. Догмат – это уже своеобразная первичная, религиозная рационализация, которая, как диалектический момент, подразумевает своё отрицание.

Религия как «живой музей» традиционного общества. Зачастую религия выступает именно в такой функции. В условиях упадка веры современного человека в самого себя, он тянется к традиционному миру, тоскует по историческому материнскому лону. Религия – это как бы живой экспонат этого мира. Здесь Александр Невский – не отчуждённая историческая фигура, а живое существо, святой, которому молятся. В религии традиционное общество представлено не извне, а изнутри.

Религия как «культурный кредитор». Современные верующие часто говорят: наука была бы невозможна без религии; мораль была бы невозможна без религии; философия была бы невозможна без религии и т. д. до бесконечности. «Православие дало миру Достоевского». Как это всё мелко, нельзя же вести себя в культуре как на базаре. Религия похожа на старика, который бессилен жить дальше, и только напоминает своим взрослым детям, что все они должны ему, потому что он их родил. Психология взимания долгов.

Возможна ли светская мораль? («Если бога нет, то всё позволено»?) У нас, в России, в типично ницшеанской стране, конечно, многие интеллигенты уверены, что светская мораль невозможна. Поэтому они моральны, только если верят в Бога, и, может быть, верят в Бога, чтобы быть моральными. На самом деле, такое понимание проблемы – от инфантильности. «Бог сказал нам не убивать, и мы не убиваем». Ну а если бы он сказал – убивать (в Ветхом Завете таких высказываний много), то что, убивали бы (кстати говоря, до этого доходят некоторые кровожадные, но последовательные православные маргиналы)?

У нас очень слабое сознание того, что человек является источником, в том числе, и морали. Я лично не убиваю, потому что так мне подсказывает «сердце». И я не буду «рыться» – как Ницше – в корнях этого явления и доходить до того, что, может быть, это во мне голос христианства. Может быть, я и не отрицаю. Но это отнюдь не приводит меня напрямую к религиозной традиции. И я не вижу в этом никакой ущербности, никакого противоречия, никакой «недоосознанности». О благоговейном отношении к жизни и человеку в частности говорят – в той или иной форме – все религии. При этом я не считаю убийство аморальным только по той причине, что почитаю авторитет этих религий. Всё проще – в религиях человек выразил себя, своё я, свою душу. Может быть, не всегда это было оптимально, и далеко не всё из этого его самовыражения мы можем сейчас принять. Но – моральный момент принять можем (в современных границах).

«А ларчик просто открывался» – мораль появляется внутри религиозной традиции, но это ещё не значит, что она не может существовать и без неё, при этом не испытывая каких-либо проблем с собственной легитимацией.

«Верующие наизнанку». В культуре (и в жизни) часто встречаются такие типы – их можно назвать «верующими наизнанку». Они против религии, но их миросозерцание при этом абсолютно отрицательно, пессимистично. Создаётся ощущение, что они лишены какого-то стержня – видимо, религиозного. Если человек не верит в бога, и при этом не верит и в жизнь, в её красоту и смысл, то он либо полностью деградирует, либо станет религиозным. Чтобы выжить, неверующий должен высоко ценить жизнь.

Диалектика свободы. В молодости свободы слишком много и не знаешь, куда её девать. Свобода превращается в пустоту. Поэтому достаточно легко отказываешься от неё в пользу религиозной традиции. Наоборот, в более зрелом возрасте свобода ценится больше. Ты знаешь, что с ней делать, ты начинаешь бороться за неё. Свобода – это полнота. Свобода ценится больше, чем причастность к социуму.

Свободу ценит тот, кто много за неё заплатил. Русское общество в XX веке заплатило за свободу очень много.

Религия – ловушка социальности.

Миллионы людей проживают свою жизнь и даже не понимают, что им дан этот дар – дар жизни. Как будто он им не дан, или дан кому-то другому. Не спешите отказаться от дара жизни, – ведь Вы ещё не знаете, от чего Вы отказываетесь.

А что если вера в потустороннее бытие в древности – это некое духовное отражение неполноценности земного существования человека того времени? В этой вере человек косвенно признаёт, что его жизнь неполна, что она нуждается в некоей компенсации. И только современность решает эту проблему.

Воспитание детей. Именно воспитание детей, ответственность, связанная с этим, стала последней каплей в моих сомнениях. Как только я представил, что мои дети будут повторять эти религиозные пошлости типа «в этом виноваты бесы» и т. д., так я всё и понял. Религиозные родители сажают своих детей под колпак, но что будет после снятия этого колпака, и будет ли что хорошее, – этого никто не знает. Мне кажется, что здесь срабатывает ещё родительский страх, – если мы не воспитаем наших детей в набожности, то бог нас накажет, отнимет этих детей и т. д.

Так что же мы скажем нашим детям?

Мы скажем им, что жизнь – сложная штука; что у человека должны быть моральные принципы, ограничивающие его жизнь, но не превращающие её в кошмар «вечного греха»; что вера – дело индивидуальное. Мы воспитаем их свободными, но и ответственными. Адаптированными к жизни, но не сломленными этой жизнью.

Моё кредо. Я сознательно верил и сознательно не верю. И это лучше, чем несознательно верить и несознательно не верить.

До 30 лет я готовился к настоящей жизни.

Веришь ли ты в бога? Сам этот вопрос я воспринимаю как насилие.

Смерть – это печать существования.

III. Новая эстетика

Художник – это юродивый.

Художник имеет право на всё.

Творчество – это всегда кощунство.

Художественные образы – это сокровища, которые мы передаём другим поколениям, но имена этих сокровищ нам неизвестны. Как будто мы передаём потомкам сундуки с деньгами, но не знаем, сколько их и что это за деньги.

Против Достоевского. Интересная трансформация – в юности я читал Достоевского и мне он очень нравился. Сегодня, когда мне тридцать лет, я не притрагиваюсь (и нет желания) к его книгам, а когда натыкаюсь на экранизации, то меня охватывает отвращение (например, такой была реакция на «Идиота»). Для меня всё очевиднее становится патологичность Достоевского. Все эти «надрывы в гостиной», бесконечные самокопания и самобичевания, бесконечные – и бессмысленные – выяснения отношений, вся эта театрализация жизни… И самое главное, что почти общим местом является убеждение, что Достоевский выразил русскую душу. Да нет, он выразил свою собственную душу, хотя она и была, конечно, русской.

Возможно, что именно в юности всё это и нравится – аномальность, рефлексивность. Достоевский рефлексивен в буквальном смысле слова – у него всё в отражении реальности, а не в самой этой реальности. Мне же сейчас нужны не отражения – и их игра, – а именно реальность. Простая, грубая, несловоохотливая, такая, какая она есть.

В этом отношении Льва Толстого я ставлю значительно выше – вот спокойствие, выражение именно реальности, ни грана болезненности. Даже в последние годы, когда Толстой ударился в религиозные поиски, это не привело его к аналогичной Достоевскому «истеричной» стилистике.

Критерий. Когда писатель – или режиссёр – повторяет принятые в обществе банальности, пусть даже и на высоком художественном уровне, это уже конец. Писатель должен нести новое видение жизни, которое будет скандальным, жестоким, невыносимым и правдивым. Писатель должен издеваться над обществом и его банальностями, пускай даже и «хорошими».

В чём главная проблема нашего художественного сознания. Мне кажется, что главная проблема нашего художественного сознания – это его «литературность». В качестве примера можно поговорить о кино. Массовое киноразвлечение мы сейчас в счёт не берём (хотя оно подвержено тому же недугу, но ведь это и неудивительно). Мы говорим как раз о тех фильмах, которые считаются «немассовыми». В последнее время я ловлю себя на том, что, фактически, во всех фильмах я вижу одну и то же – литературность, сюжетность. Классическая схема господствует над нашим художественным сознанием как никогда, – завязка, кульминация и развязка. Вариантов Сюжета не так уж много.

Например, история о Свободе, – о борьбе какого-нибудь народа или отдельного человека (варианты – гения, подростка и т. д.) с врагами (вариант более глубокий – с самим собой, со своей слабостью и т. д.) за независимость. История о Любви, – как правило, это одна и та же история о том, что есть «ненастоящая» любовь и есть «настоящая» любовь; герой, естественно, в конце концов, отличает первую от второй.

Эта традиционная сюжетность настолько заполонила наше художественное сознание, что можно найти очень мало творцов, которые осмеливаются сделать что-то «не по ней». В том-то и беда, что деятели, по крайней мере, претендующие на качественное кино, отличаются от создателей кино некачественного только тем, что они обладают умением актуализировать традиционную сюжетность, и не более того.

Самое интересное – продолжая мысль, – заключается в том, что мы и нашу собственную жизнь начинаем воспринимать в русле традиционной сюжетности. Например, мы можем говорить, что мы нашли себя, что мы нашли свою любовь, своё призвание и т. д. Фактически, мы воспринимаем свою жизнь на языке драмы с завязкой, кульминацией и развязкой. Конечно, если эту мысль продолжить, то можно дойти до каких-то «опасных нигилистических глубин», но, тем не менее, мысль эта интересна.

Я убеждён, что будущее кино – и не только кино, а всей художественной культуры, – в том, чтобы выходить за рамки традиционной сюжетности. Сегодня мы находимся в состоянии очевидного кризиса, тавтологии. Конец большей части фильмов можно понять по их началу.

Выходов, насколько я понимаю, два – избавление от сюжета как такового и нетрадиционная сюжетность. Первый путь самый сложный и он, скорее всего, маловероятен (хотя очень интересен). Второй путь более лёгкий – и по нему, кажется, и идёт сегодня то кино, которое является наиболее перспективным. Примером, хотя и неидеальным, может служить «Криминальное чтиво» К. Тарантино. В этом фильме, по крайней мере, имеет место игра с традиционной сюжетностью и ей иногда противопоставляется нетрадиционная сюжетность.

Новое эстетическое сознание должно изменить наше восприятие жизни, а значит и саму жизнь. Борьба с устаревшими эстетическими канонами – это борьба за новую жизнь. Жизнь должна перестать восприниматься как строгая логическая линия, в которой ставятся и решаются проблемы – свободы, любви, самореализации. Сейчас всё стало другим – и свобода, и любовь, и самореализация. Я уверен, где-то внутри нас, забитое традиционной схемой, есть новое содержание жизни, которое требует нового языка.

Если говорить о более конкретных шагах, можно, например, «объявить войну» развязке. Очевидно, что развязка давно стала художественной пошлостью, что большая часть художников вообще не знает, чем заканчивать своё произведение, потому что все «концы» уже тысячу раз перепробованы. Хулио Кортасар в «Игре в классики» попытался решить эту проблему, так и не рассказав читателю, остался ли в живых главный герой (не знаю, насколько это было удачным решением, но попытка ценна). Впрочем, «проблема развязки» должна решаться комплексно, – если есть традиционный сюжет, то есть и развязка. Как говорил волшебник в фильме «Обыкновенное чудо», «конец должен быть – глупый, или счастливый». «Конец должен быть».

Решение проблемы развязки может быть разным – несколько вариантов конца, полное его отсутствие и т. д.

Другой, более фундаментальный, предрассудок традиционной сюжетности – главный герой. Это тоже давно уже стало пошлостью. Возможно, художественное сознание расширится, если позволит себе плюрализировать произведение – главных героев несколько, повествование может переходить от одного к другому и «забывать» о предыдущих и т. д.

	Кадр из фильма П. Лунгина «Остров»

О современном кинематографе (после просмотра «Острова» П. Лунгина). Этот фильм – как и многие другие, – вызвал только одну эмоцию – снова заявка на киноискусство со стороны режиссёра и ожидание этого киноискусства со стороны зрителя, и снова вместо киноискусства какое-то киноремесло. Опять у меня появляется мысль, что кино – великая художественная сила, но почему режиссёр боится этой силы, почему не использует её? Неужели ему и актёрам не скучно постоянно делать одно и то же – одни и те же (средние) реплики, герои, устоявшиеся образы и т. д.?

Кино должно наносить эстетический удар по зрителю. «Остров» – неплохой, корректный «перевод» на киноязык некоторых православных представлений о современной святости. Конечно, фильм не самый плохой – есть и похуже, – но не более того. Я сейчас не буду говорить о содержательном аспекте фильма.

Кино снова сведено к литературности. Оно снова – картинка с рассказа, на этот раз житийного. Картинка хорошая, качественная, с музыкальным сопровождением. Но всё-таки – картинка.

Никакой попытки поиграть. Никаких шокирующих образов. Всё псевдоклаассично и поэтому скучно.

Настоящий художник должен торпедировать обывательское сознание. Это не нарочитый эпатаж, а неизбежная составляющая любого настоящего творчества.

Кризис русского романа. В русле этих идей становится более ясным то, что происходит с русской литературой уже более чем столетие. Думается, что весь XX век и дальше литература пребывает в колее, проложенной «золотым веком» Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого и других. И авторы, и читатели, воспитанные на русской классике, ожидают, что всегда будут появляться писатели, которые будут «открывать глаза» на реальность, призывать к высокому и т. д. И они, действительно, появляются – А. Платонов, М. Булгаков, В. В. Набоков, – но только, несмотря на всю их талантливость, всё больше кажется, что мы имеем дело с художественной инерцией.

Настоящий кризис романа наступает с концом советской эпохи, потому что она долгое время была поводом для обличительных романов (таким образом как бы повторялась ситуация классического романа, который противостоял империи). В 1976 году вышел роман Э. В. Лимонова «Это я – Эдичка», который, кажется, стал символом конца романа. То же можно сказать и в отношении более поздних писателей. Например, «Чапаев и Пустота» В. О. Пелевина – это тоже попытка «засунуть» какое-то новое содержание в абсолютно неподходящие классические рамки. При этом эти рамки уже расходились по швам, но всё равно сохранялись. Образ Чапаева – это какой-то странный симбиоз анекдота, старца Зосимы, отца Сергия и ещё кого-то.

Выход только один – переходить от игры с традиционной сюжетностью к её реальной альтернативе. Впрочем, переход этот не прост.

Конец автобиографизма. Представляется, что меньше всего шансов выжить в рамках новой эстетики в литературе у биографизма – жанра, который связан с рассказом автора о своей жизни. Миллер, Лимонов и другие были вершинами этого жанра. Лично я, когда открываю книгу, которая начинается с «я подумал», тут же её закрываю, Мне неинтересно. Вымысел возвращается. Это хорошо видно в творчестве Пелевина, Сорокина и других.

Какой может быть новая эстетика. Возможно, она должна быть жестокой по отношению к человеку. К сожалению, современное искусство всё чаще потакает человеку в его страхах, ожиданиях и поверхностных представлениях. Например, большая часть произведений искусства обязательно должно кончаться «хэппи-эндом», а если нет («Титаник»), то это должна быть «оптимистическая трагедия» с высоким компенсирующим потенциалом.

Мне кажется, что новое искусство должно говорить человеку горькую правду и – обязательное условие – не подслащивать при этом пилюлю. В определённом смысле, искусство должно лишать человека надежды. Но не потому, что человек не имеет права надеяться, а потому, что он слишком профанировал надежду. Её нужно обрести заново. Конечно, теоретически искусство должно вдохновлять человека и помогать ему преодолевать трудности. Но эта функция стала слишком навязчивой. Как будто искусство спешит надеть на человека розовые очки, как бы с ним ничего не случилось. Нужно показывать разочарование в жизни, страдание, бессмысленность.

Человек устал от человечности. Не в том смысле, что устал от этики. Нет. Человек устал от того, что он спешит заполнить всё пространство своими смыслами. Но эти смыслы часто низкого качества. Новое искусство должно обнажить реальность, высвободить её из плена человеческих слов и смыслов. Искусство должно перестать быть дешёвой психотерапией. Особенно этим грешат американские фильмы – какое безудержное стремление всё сделать понятным с помощью психоанализа. Все движения человека, все его порывы жёстко рационализируется и им навешивается ярлык – комплекс, невроз и т. д. В конечном итоге, так жить просто неинтересно.

Новое искусство должно показывать Реальность, которая не спрятана за затёртыми и безопасными словами. Современное искусство показывает только «кусочек» реальности, очень рафинированный, очень робкий, дистиллированный. На этот минимум реальности приходится совершенно невозможное количество интерпретации, «морали», которая словно «растворяет» в себе эту реальность. Больше реальности, меньше интерпретации.

Современное искусство рассчитано на инфантильное сознание – разжёвывает и кладёт в рот. Искусство должно действовать по-другому, – брать реальность такой, какая она есть, и не разжёванной класть в рот. Если зритель силён, то он сам разжуёт, а если нет – подавится. В сущности, в искусстве человек хочет, с одной стороны, осознать реальные проблемы жизни – смерть, любовь, политика, – но при этом он боится подойти к этим проблемам слишком близко. Он создаёт буферную зону из слов и образов. Он только дразнит реальность.

В современном искусстве человек скорее убегает от реальности, чем понимает её.

«Ванильное небо» Кэрола Кроу. При всей «попсовости» этого фильма – он интересен. Если говорить коротко, сюжет фильма в том, что главный герой, лицо которого в результате автокатастрофы оказалось изуродованным, обратился в фирму, которая заморозила его тело, и сконструировало ему виртуальную жизнь, в которой у него «всё нормально» – идеальное лицо, любимая девушка и т. д. В конечном итоге, герой отказывается от «ненастоящей жизни» в пользу настоящей. Он говорит, что выбирает реальность – «никаких гарантий».

Фильм очень актуальный. Причём он может быть воспринят не только в буквальном смысле опасности новых технологий, но и как метафора. Люди постоянно в своей жизни выбирают иллюзии вместо реальности. Им нужны гарантии существования. Религия – одна из распространённых иллюзий. В принципе, в ней происходит то же самое, что и с героем фильма, – вместо реальной жизни человек получает какую-то искусственную копию, дублёра.

Вот проблема, вот вечный вопрос, – почему так происходит.

«Перестать грешить». Да, но только в том смысле, что перестать думать, что ты постоянно грешишь. Между прочим, грех – это в переводе с греческого «ошибка». Каково же человеку, который уверен, что постоянно ошибается?

Тема гомосексуализма в искусстве. Сейчас она очень распространена. Мне кажется, что в этом распространении есть не только собственно отражение реальной проблемы общества, но и нечто большее. Гомосексуальная любовь – это выход за рамки традиционной сюжетности. Возможно, в том числе и поэтому произведения на эту тему столь популярны.

То же самое относится и к другой популярной теме. Чрезвычайное распространение наркотического элемента в современной культуре можно объяснить, в том числе, и следующим образом: человек хочет уйти от устаревших объяснительных схем, но создать новые не может. В наркотиках нет ничего хорошего. Но, видимо, современный человек не может найти другого выхода из ситуации. Наркотики – это попытка проникнуть в реальность такой, какая она есть, без слов. Современный человек не понимает, что он вполне может прорваться к реальности и в трезвом состоянии – достаточно отказаться от стандартизированного мышления. (Добавление моего друга А. Богачева: «И только?»)

Итог. Главное для нас. Главная проблема современного человека в том, что он не может оставаться сложным, не может «воспроизводить» всю сложность культуры, на вершине которой он находится. Человек всё чаще сбивается на упрощение (в чём-то его можно понять), которое может иметь разные, подчас противоположные, формы. Кто-то погружается в «несознанку» масскульта, кто-то – в «сложное детство» экзотической религиозной традиции, кто-то – просто убегает от мира в науку, в искусство. Мало людей – их почти нет, – которые бы стояли на вершине, соответствовали шести тысячам лет, которые имеет за своими плечами человеческая цивилизация. Чем богаче наша история, опыт, тем больше на нас ответственности. Тем сильнее желание от неё убежать.

Вот что важно: современная цивилизация не выработала оптимальных механизмов передачи своего опыта новым поколениям. «Передаётся» только масскульт, но он – культурная поверхность, за которой теряется великая классическая культура с её просвещением, философией, гуманизмом. Эта культура остаётся в тени, не укоренена в нас, поэтому мы вынуждены сами «с фонарём» искать её, открывать для себя заново, одновременно «проваливаясь» в религию.

Тот культурный результат, которого достигла современная цивилизация, требует усвоения. Но вот его-то и нет. Для того, чтобы усвоить себе этот результат, нужно пройти огромный духовный и интеллектуальный путь. Большая часть современных людей на это неспособна.

Отсюда вывод: наша цивилизация не интегрирована, массы не являются носителями классической культуры, которая породила эту цивилизацию. В итоге, последняя оказывается неустойчивой. Представляют ли для масс – русских, европейских – ценность такие вещи как разум, наука, свобода совести? Всё меньше.

Ноябрь 2006 – январь 2007 гг., Санкт-Петербург

Портреты Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого в тексте – худ. Л. Левченко